Он взглянул на портрет и прошептал:
— Добрая моя, ты единственный человек, которому я дорог и близок!.. Спасибо тебе... Никогда я тебя не разлюблю, потому что давно ты мне родная... О, как я буду работать для тебя!..
Он смотрел на Надю. В увлечении ему показалось, что портрет ресницы поднял; он наклонился и поцеловал его. После поцелуя ему страстно захотелось увидеть Надю, взять ее у отца и матери и увести из дому; разгоралось и кипело сердце, и невыносимо досадно было, что все пути заказаны к любимой женщине. Он встал в волнении и спрашивал себя: да кто же запретит любить им друг друга?
Раздался звонок...
— Череванин идет! — проговорил с досадой Молотов и отошел к камину.
— Жив ли, душа моя? — сказал художник, входя к нему. — Вона!.. да ты как бык здоров, а влюблен!.. Страдать, братец, следует!.. Надя не теряет же времени — делает свое дело... Я с кухаркой сошелся, — за рубль какого хочешь амура продает...
— Что там? — спросил стремительно Молотов...
Череванин рассказал, что успел узнать...
— Скоро, значит, конец, — прибавил он, — потому что крупные сцены начинаются... Мы можем следить за ходом дела по мелочной лавочке, в прачешных и по всем кухням, потому что везде толкуют о том, что управляющий снюхался с дороговской дочкой. Словом, приличный романчик выходит.
— Ты всегда, Михаил Михайлыч, говоришь пошлости.
— Ну, вот это дело: выбраниться можешь, при сильной страсти хорошая мера. Когда я был несчастливо влюблен, мне однажды попала под руку кошка, я ей хвост надорвал, и что же? — легче стало...
— Перестань, Михаил Михайлыч, и так тошно.
— Ничего, пройдет...
— Наконец, это бессовестно с моей стороны ничего не делать, тогда как она измучилась и настрадалась...
— И все-таки тебе шевельнуться нельзя...
Молотов сложил руки и остановился перед художником...
— Вот у Кукольника в повестях, так там все какое-нибудь высокое лицо соединяет любящие сердца; но ныне таких штук не бывает... А то спасают иногда даму сердца во время пожара, нашествия иноплеменников или наводнения, — тогда она, как приз, принадлежит избавителю; и еще есть средства: крадут девиц, свертывают шею их соперникам или продают свою душу черту, — это очень практический господин; но, к сожалению, все эти меры не в правах гражданского чиновника... Ты что за птица? какой у тебя чин? Сиди-ко себе да кисни... Время само придет.
Молотов вышел из себя...
— О, проклятое положение! — сказал он, стиснув зубы.
Прошелся он по комнате...
— Нет, надо наконец решиться...
— Подождать, — подсказал Череванин...
Молотов взглянул на него сердито...
— Ты, кажется, находишь удовольствие бесить меня...
— Экой ты какой ядовитый!
Молотов окончательно вышел из себя... Он схватил шляпу и отправился к двери...
— Эй, куда ты утекаешь?
— Отстань ты от меня!
С этими словами Егор Иваныч скрылся...
— Свежим воздухом подышать захотел? Что ж, это хорошо... Помогает... А сделал бы моцион верст в пятьдесят, как рукой сняло бы... Постой же, я на тебя карикатуру напишу...
Череванин достал карандаш и бумагу. На первом плане, сверху, с распростертыми руками, красовался генерал-жених и протягивал для поцелуя губы. Подписано: «Сиволапый медведь по поднебесью летал, поросяточек щипал». Потом изобразил Дорогова, в поджаром виде, с подписью: «Говори, чего хочешь, пирога или хлеба?» и ответ Дорогова: «Мне все одно, давай хоть пирога». Под супругой Дорогова стоял текст: «Тптпрунды, баба! тптпрунды, дед! хватилися, хлеба нет; стала баба деда мять, деду где же хлеба взять?», Молотов с сонными глазами и разинутым ртом; Надя плачущая; под ними: «Терпения имате потребу». Дальше сам Череванин шел под руку с дамой; внизу написано: «Моя любовь отвечает: «Ах, Михаил Михайлыч, никак нельзя»...» Серию карикатур заключал Касимов-отец, со словами к изображенным лицам: «Милостивые государи, кто от любви чахнет, а мы от геморроя!» Карандаш его разыгрался, и он, увлекшись карикатурами, тешился по крайней мере часа три... Между тем Михаил Михайлыч и не подозревал, что Молотов на скандал решился. Он отправился к Подтяжину с намерением просить его отказаться от Надежды Игнатьевны, а если не согласится добровольно, то напугать его и принудить насильно. У него начали рождаться довольно оригинальные логические построения.
«Чего тут ждать? — думал он, торопясь к Подтяжину. — Надо действовать... Как?.. А как они действуют... Что за благодушие, что за щепетильная разборчивость в средствах?.. Против насилия нечего церемониться и бояться поднять палку... Все средства, употребляемые врагом, позволительны и против него... Это не иезуитство, а обыкновенное житейское дело, естественная защита... Что ж я предприму?.. А что бог на душу положит!.. Объясню, в чем дело, и сначала буду просить отказаться от Нади; если же он не согласится, я не задумаюсь схватить его за горло и насильно вырвать отказ. Чем это не принцип: не желай другому, чего себе не желаешь, и значит, если ты делаешь гадость, то и тебе, нисколько не стесняясь, могут нагадить? Тут не цель оправдывает средства, а только люди борются равным орудием; это вполне законное и необходимое дело, иначе всегда и ото всех будешь обижен! Тяжело наконец стало! Чего еще ждать? Того, что ли, когда у Нади, измучивши ее, вырвут согласие и обвенчают с нелюбимым человеком?»
С этими мыслями он входил к Подтяжину. Когда Молотова приняли и он отрекомендовался генералу, генерал спросил:
— По службе?
— Нет, по личному делу.
— А, так прошу садиться.
Молотов сел...
— Что скажете? — спросил Подтяжин.
Молотов приступил к делу прямо, без обиняков:
— Вы желаете жениться, ваше превосходительство?
— А вам что за дело?
— Ваша невеста Надежда Игнатьевна Дорогова?
— Что за допрос, я не понимаю?
— Ваша невеста любит другого...
— Что?
— Она не хочет быть вашей женою...
— Вы нелепости говорите — у меня есть письмо от ее отца.
— Но дочь не согласна, ее принудили...
— Принудили? Откуда же вы это узнали? Где доказательства?
Генерал нахмурил брови. По телу Молотова пробежала от досады нервная дрожь.
— Я знаю того человека, которого она любит...
— Кто ж это?
— Я сам, — ответил резко Молотов...
— Вы не кричите и не горячитесь, а говорите толком...
— Она моя невеста, — ответил Егор Иваныч.
— Кто ж после этого моя невеста?
— А я почем знаю?
— Но у меня есть письмо ее отца...
— Я вам и говорю, что отец принуждает ее идти за вас насильно. Разве вы желаете, чтобы ваша будущая жена любила кого-нибудь другого, а вас ненавидела?
— Нет, не желаю; но расскажите же наконец, что там такое случилось?
Молотов начал рассказ, причем, разумеется, не пожалел красок, когда излагал семейные дела Дороговых, особенно когда касался Нади, и заключил рассказ свой обличительным словом против безнравственности выдавать замуж дочерей насильно...
Подтяжин слушал Егора Иваныча внимательно, «и на челе его высоком не отразилось ничего».
— Зачем вы горячитесь, милостивый государь, — отвечал он спокойно, — мне все равно, на ком ни жениться; но, очевидно, я не расположен вступить в брак с женщиной, которая способна влюбляться...
Молотов повеселел.
— Я человек пожилой, степенный, и у меня их было две на примете, и если эта не хочет, бог с ней, — найдется другая...
— Так вы откажетесь? — вскрикнул с радостью Молотов.
— Знаете дочь Касимова? — спросил генерал, не отвечая на слова Егора Иваныча...
— Знаю.
— Какова она?
— Прекрасная девица.
— Сколько ей лет?
— Двадцать три года...
— Умеет держать себя в обществе?
— Да.
— Хорошая хозяйка?
— Почти весь дом на ее руках...
— К страсти неспособна?
— О нет.
— И ко всему этому недурна?
— Почти красавица...
— Чего же лучше! Вот я на ней и женюсь; мне решительно все равно. Значит, вы напрасно выходили из себя.
Молотов радовался такому обороту дела и с любопытством рассматривал лицо Подтяжина. Оно было важно, степенно, во всеоружии генеральского чина, и показывало, что этот форменный человек никогда не позволит себе вступить в законный брак с женщиной, которая не только полюбит другого, помимо его, но и с такой, которая полюбила бы его самого, генерала Подтяжина. Он никому не позволит влюбиться в себя, да и сама природа поддержит его в этом случае. Подтяжин, с своей стороны, обязуется отпускать жене ежедневно определенную цифру поцелуев, давать ей жалованье и, наконец, согласен иметь детей, а жена обязана представить в своей персоне те особые приметы, которые он выставил Молотову в допросных пунктах по поводу Касимовой. Молотов благословил судьбу, что генерал имеет такой абсолютно архивный темперамент, что у него такой огромный запас сухости в сердце, что зачаделый лик его боится страстных поцелуев. «Как это хорошо!» — думал Егор Иваныч и радовался.
