[…] Константин отправился в путь и прибыл в Херсон, который весьма близок с землею Хазар, и там он пробыл некоторое время с целью изучения языка того народа. Между тем, по внушению Бога (Deo inspirante), который определил открыть своим верным столь великое и драгоценное сокровище (tantum… pretiosum thesaurum), именно тело св. Климента, вышеназванный муж начал, подобно любознательному испытателю (curiosus explorator), старательно разведывать у местных жителей и искусно исследовать (…diligentissime perscrutari ас solerter investigare) все, что он узнавал из письменных свидетельств, равно как и по слухам (tum litterarum traditione, tum quoque vulgari fama), о теле блаженного Климента, о храме, воздвигнутом руками ангелов, и об его гробе. Все же вышеназванные, не туземцы, но пришельцы от различных племен, сознались ему, что они ничего не знают о том, что он разыскивает (se quod requireret omnino nescire professi sunt). Поэтому уже с давнего времени, по вине и небрежности жителей, перестало являться то чудо убыли моря (miraculum illud marini recess us), которое довольно известно в истории страданий (in historia passionis) названного первосвященника, и море опять вливало свои волны в прежние границы. Кроме того, вследствие частых вторжений варваров, то место опустело, храм оставлен без внимания и разрушен, и большая часть той страны опустошена и сделана необитаемою; и вследствие того самая гробница святого мученика вместе с телом была погребена волнами (fluctibus obruta fuerat).
Весьма удивленный и крайне опечаленный (miratus… ас tristis) таким ответом Философ обратился к молитве (ad orationem conversus est) с тою целью, чтоб то, чего он не мог узнать от людей, было ему указано божественным откровением (divina… revelatio) ради заслуг сказанного первосвященника. Он пригласил митрополита того небольшого города, именем Георгия, вместе с духовенством и народом, просить того же от неба: к тому же он повествовал о страданиях или чудесах (de passionis, seu miraculorum) того блаженного мученика, так что многие стекались к нему и искали столь драгоценные и столь давно забытые сокровища, стараясь при помощи Божьей (Deo juvante) возвратить их на свет, к чему они воодушевляли их своими увещаниями. Однажды, в 30–ый день, как пишут, декабря, при тихом море (tranquillo mari), сели на корабль и пустились в путь под водительством Христа, именно названный Философ с епископом, с честным клиром и с некоторыми из народа. Плывя таким образом с великим благоговением и упованием (cum ingenti devotione ас fiducia), с псалмопением и молитвами, достигли они острова, на котором, как они предполагали, должно было находиться тело святого мученика. Обходя остров со всех сторон и осветив его блеском светильников (multo luminum splendore lustrantes), они начали все более и более воссылать моления (magis ас magis precibus sacris insistere), и на том холме, на котором, как должно было предполагать, покоилось такое сокровище, стали рыть весьма заботливо и старательно.
Когда они пребывали на острове со священным рвением (desiderio sancto) уже долгое время и всецело доверились надежде на Божье милосердие (donante Deo), внезапно, по изволению Божию, воссияло, подобно некоей блистательной звезде, одно из ребер неоцененного мученика (ипа de costis martyris pretiosi resplenduit…). При этом зрелище все исполнились великого восторга (immensa exultatione) и уже без всякого понуждения стали еще более и старательнее взрывать землю, так что мало–помалу показалась сама святая голова (sanctum… caput). Сколько вознеслось возгласов к небу, сколько восхвалений и благодарений к Богу от всех, с пролитием слез (cum lacrimarum effusionibus), — едва ли можно вообразить, тем менее выразить! Вследствие открытия святых мощей (sanctorum inventione reliquarum), вследствие необычайно приятного благоухания всеми овладела столь великая радость, что все с невыразимым ликованием поздравляли друг друга, все были вне себя от радости и считали себя как бы находящимися в раю (erat innata laetitia, ut cum jubilo ineffabili. gratulantes in Paradiso extra sese putaretur consistere). Вскоре после того показались мало–помалу бывшие еще скрытыми частицы святых мощей, и после недолгого промежутка времени были открыты все мощи. Наконец, появился и самый якорь, с которым он был брошен в Черное море.
И так при всеобщей чрезвычайной радости (immensa… laetitia) о такой милости Божьей святым первосвященником было там же совершено богослужение; сам святой муж, подняв раку со святыми мощами на свою собственную голову (super proprium caput), отнес ее в сопровождении всех на корабль, и с корабля, при пении псалмов и великих хвалений, перенес мощи в Георгию, местопребывание митрополита. Между тем, когда они приближались к городу, вышел к ним навстречу доблестный муж Никифор, воевода того города, со многими другими мужами, и, приложившись ко святым мощам, он, предшествуя святой раке, со многими благодарственными восхвалениями, поспешил с радостью возвратить ее обратно в город. Там помолился он при огромном стечении народа святому и досточтимому вновь возвращенному телу и рассказал пред всем народом таинственное его обретение (inventioni s ejus mysterio); так как уже вечерело, и по причине большого стечения народа невозможно было двигаться вперед, то они поставили раку с заботливой стражей во храм св. Созонта, который лежит близ города; затем они перенесли ее в церковь святого Леонтия. На другой день поутру собралось все население города, и, взяв раку со святыми мощами, они обошли весь город вокруг с великими хвалебными гимнами (сит magnis laudibus in circuitu lustraveruni urbem) и, придя к кафедральному собору, с честию положили в нем раку; и тогда, все радуясь (omnes… gaudentes), возвратились по своим домам. […]
Это обретение святых мощей существенно отличалось от предшествующего ему обретения «самаритянских» книг и даже священных текстов Евангелия и Псалтири, написанных «русскими» письменами: оно было более «сильным». В первом случае обреталось то, что уже было известным и, почитаясь священным, использовалось для религиозных целей: и «самаритянские» книги и «русские» Евангелие и Псалтирь были открытием только для Константина и не для кого–либо еще; более того, и Моисеево Пятикнижие, и Евангелие, и Псалтирь сами по себе ему были известны и ранее: неизвестными оставались лишь «самаритянская» и «русская» версии и то, что они были именно в Херсонесе. Обретение же святых мощей Климента было открытием не только для Константина, но и для всех жителей Херсонеса, для Рима, для всей христианской церкви. И второе важнейшее различие: обретение священных книг в Херсонесе не было подвигом: Константин нашел их не ища, случайно, тогда как обретение святых мощей Климента целиком подвиг Константина: по неясным отрывкам молвы и текстов он узнал то, о чем не знали сами жители Херсонеса и его священноначалие; он познакомил их с тем, что было им узнано и сформулировано как задача (сосланный Фотием в Крым Митрофан, митрополит Смирненский, сообщает, что именно от Константина жители Херсонеса узнали об истории мученичества Климента как о легенде, ср. MMFH III, 179–180); он убедил начать поиски останков, взяв на себя инициативу в организации этих поисков; он внес на своей голове раку со святыми мощами (акт несомненно символический!) в город и рассказал его жителям о том, как были обретены останки святого Климента, а потом и описал это событие в «краткой истории» на греческом языке [как известно, Анастасий послал Гаудериху свой перевод двух сочинений Константина, одним из которых был рассказ — «storiola», «brevis historia» — об обретении останков Климента— MMFH III, 177–181; следы этого сочинения— в самой «Итальянской легенде»; ср.: Трифонов Ю. Две съчинения на Константин Философ (св. Кирил) за мощите на св. Климент Римски. — Списания на Българската Академия за науките, т. 48. София, 1934; Vasica /. Slovo na prenesenie moštem preslavnago Klimenta neboli legenda chersonskâ. — Acta Academie Velehradensis. Olomouc, 1948; Pechayre A. P. Les écrits de Constantin le Philosophe (saint Cyrille) sur les reliques de saint Clément de Rome. — Echo d'Orient, t. 35, 1936; Флоря 1981, 118 и др.]. Все это было личным подвигом Константина, сознательно планируемым и от начала до конца выполненным при самом непосредственном его участии. Можно было бы назвать и еще одно, третье, отличие этого обретения от предыдущего: оно представляло собой обретение персонифицированной святости, явление миру неизвестного или забытого подвига святости раннехристианского мученика, возвращение его в собор святых христианской церкви и, наконец, как бы и собственное приобщение (и/или провозвестие этого) к святости через обретение святых останков (еще раз стоит напомнить, что роль Константина Философа в обретении святых мощей Климента была главной заслугой его в глазах римской курии).
Третий (после двух «обретений») промежуточный («вставной») эпизод между «невольным» обращением самаритянина и его сына в христианство и крещением двухсот хазар как раз и может расцениваться и рассматриваться как постепенно и тонко вводимое мотивирование оснований для будущего причисления Константина к лику святых, как формирование слоя предсвятости. Хазарский предводитель (воевода) со своими воинами осадил христианский город. Константин же Философ, узнав об этом, «не ленесе, иде къ нему. беседовав" же съ нимъ. и учительнаа словеса преложи ему, укроти его. и обеща се тому на крещеніе». То, что обозначено в ЖК как укроти его, очевидно, надо понимать так, что хазары сняли осаду и ушли. Выполнил ли хазарский предводитель свое обещание креститься, остается, строго говоря, неизвестным, но в данном случае важнее другое — то, что беседа с ним Константина, его «учительные слова» были столь убедительны, что воинственный предводитель хазар не только снял осаду, но и изъявил готовность креститься. В этом отношении эпизод относится не столько к хазарам и их предводителю, сколько к характеристике Константина и как учителя–проповедника, и как человека. И снятие осады, и внутренний перелом, совершившийся в душе воина, образуют то «малое» чудо, которое, с одной стороны, достаточно естественно, а с другой, уже предвещает чудесный подвиг всей жизни Константина.
