— По-моему, у нее такая вышивка над телефоном висит — чтобы не забывала повторять раз в месяц, когда я ей звоню.
Томми покачал головой.
— Мы обречены. А почему ты ей в этом месяце не позвонила? Она сказала, ты ей всегда звонишь.
Джоди ходила взад-вперед по комнате, стараясь привести в порядок мысли.
— Потому что мне не напомнили.
— Кто не напомнил?
— Месячные. Я всегда звоню ей, когда у меня месячные. Чтобы за раз покончить со всеми неприятностями.
— И когда они у тебя в последний раз были?
Джоди задумалась. Еще до того, как ее обратили.
— Не помню, недель восемь-девять назад. Прости — это невероятно, но я забыла.
Томми подошел к футону, сел и обхватил голову руками.
— Что же нам теперь делать?
Джоди подсела к нему.
— На ремонт у нас времени, наверное, нет.
За следующие десять минут, пока они прибирались в студии, Джоди пыталась подготовить Томми к тому, что ему предстояло пережить.
— Ей не нравятся мужчины. Мой отец ушел от нее к женщине помоложе, когда мне было двенадцать лет, и мама думает, что все мужчины — змеи. Женщины ей вообще-то не нравятся тоже, поскольку одна такая ее предала. Она одной из первых женщин выпустилась из Стэнфорда и по этому поводу немножко сноб. Утверждает, будто я разбила ей сердце, когда сама туда не поступила. И с тех пор я-де иду по кривой дорожке. Ей не нравится, что я живу в Городе, и она никогда не одобряла ни тех мест, где я работала, ни моих молодых людей, ни того, как я одеваюсь.
Томми прекратил отдраивать кухонную раковину.
— Так о чем мне с ней разговаривать?
— Наверное, лучше всего, если ты будешь сидеть молча и с покаянным видом.
— Я всегда такой.
Джоди услышала, как внизу открылась дверь.
— Пришла. Иди переоденься.
Томми забежал в спальню, на ходу стаскивая однорукавную рубашку. «Я к такому не готов, — думал он. — Мне еще надо поработать над собой, а уж потом меня можно представлять».
Джоди открыла дверь, едва ее мать занесла руку в нее постучать.
— Мама! — В голосе Джоди звучало ровно столько воодушевления, сколько ей было по силам в него вложить. — Ты отлично выглядишь.
Фрэнсес Ивлин Страуд стояла на площадке и смотрела на младшую дочь со сдержанным неодобрением. Низенькая крепенькая женщина во множестве слоев шерсти и шелка под кашемировым пальто цвета яичной скорлупы. Светлые волосы седеют и завиты наружу, прическа отлакирована, в ушах — жемчужные серьги диаметром с шарики для пинг-понга. Брови у нее были выщипаны и нарисованы заново, скулы высокие, подчеркнуты румянами, губы очерчены помадой, а внутри контура накрашены и плотно сжаты. У нее были те же поразительно зеленые глаза, что и у дочери, только в них искрилось осуждение. Некогда она была хорошенькой, но теперь переходила в чистилище тех менопаузальных женщин, которых иначе как интересными не назовешь.
— Могу войти? — произнесла она.
Джоди, осекшись на желании обнять родительницу, уронила руки.
— Конечно, — сказала она, отступая вбок. — Приятно тебя видеть. — Она закрыла за матерью дверь.
Томми выпрыгнул из спальни на кухню в носках и пошел юзом по полу.
— Здрасте, — сказал он.
Джоди поддержала мать за спину. Та от касания дернулась — еле заметно.
— Мама, это Томас Флад. Он писатель. Томми, моя мама, Фрэнсес Страуд.
Томми подошел ближе и протянул руку.
— Приятно познакомиться…
Мать Джоди покрепче сжала сумочку от «Гуччи», после чего заставила себя взять Томми за руку.
— Миссис Страуд, — представилась она, постаравшись уклониться от неприятного звучания ее имени из уст Томми.
Джоди нарушила мгновение неловкости, чтобы тут же перейти к следующему.
— Давай, мам, я тебе пальто повешу? Не хочешь ли присесть?
Фрэнсес Страуд уступила дочери пальто, будто кредитки гоп-стопщику, — словно ей не хотелось знать, куда оно денется, потому что больше никогда она его не увидит.
— Это твой диван? — спросила она, поведя подбородком в сторону футона.
— Присаживайся, мама; мы нальем тебе что-нибудь выпить. У нас есть… — Джоди поняла, что у нее ни малейшего понятия о том, что у них есть. — Что у нас есть, Томми?
Томми не ожидал, что вопросы начнутся так скоро.
— Схожу посмотрю, — ответил он и побежал в кухонный угол. Распахнул дверцу шкафчика. — У нас есть кофе, обычный и без кофеина. — Он порылся за пачками кофе, сахара и молочного порошка. — Есть «Овалтин» и… — Он распахнул дверцу холодильника. — Пиво, молоко, клюквенный сок и еще пиво — пива у нас много… ну, то есть не то чтобы много, но хватит, и еще… — Он открыл ларь морозилки. В щель между замороженными обедами на него посмотрел Пири. Томми захлопнул крышку. — Всё. Больше ничего нет.
— Декаф, пжалста, — не разжимая губ, изрекла Мамаша Страуд. Она повернулась к Джоди, которая, свернув материно кашемировое пальто в ком и швырнув его в угол встроенного гардероба, возвращалась в комнату. — Так ты, значит, бросила работу в «Трансамерике». А сейчас работаешь, дорогая?
Джоди села в плетеное кресло, отгородившись от матери плетеным кофейным столиком. (Томми решил обставить студию в стиле «дешевая срань из „Импорта с Пирса 1“». В результате до тайского борделя студия не дотягивала лишь отсутствием потолочного вентилятора и какаду на жердочке.)
Джоди ответила:
— Я устроилась в маркетинг. — Солидный ответ. Профессиональный. Полное вранье.
— Могла бы меня предупредить, мне б тогда не было неловко звонить в «Трансамерику» и выслушивать, что тебя уволили.
— Я сама ушла, мама. Меня не увольняли.
Томми, всеми силами желая стать невидимкой, с поклонами проюлил между ними, доставляя декаф, аранжированный на плетеном подносе с сахаром и сухими сливками.
— А вы, мистер Флад, — вы писатель? И что вы пишете?
Томми просиял.
— Я в данное время работаю над рассказом о маленькой девочке, чье детство проходит на Юге. Ее отец на каторге.
— Вы, стало быть, сами с Юга?
— Нет, я из Индианы.
— О, — произнесла она, словно он признался в том, что его воспитали крысы. — И какой университет оканчивали?
— Я, э-э, как бы это сказать, самоучка. Убежден, что личный опыт — лучший педагог. — Томми поймал себя на том, что потеет.
— Понятно, — изрекла она. — И где можно ознакомиться с вашими работами?
— Меня пока не публиковали. — Томми замялся. — Но я этим как раз сейчас занимаюсь, — быстро добавил он.
— Так у вас, значит, есть другая работа. Вы тоже маркетингом занимаетесь?
Джоди не могла не вмешаться — она видела, как от Томми уже валит пар.
— Он управляет «Безопасным способом» в Марине, мама. — Мелкая ложь — пустяк на фоне того гобелена вранья, что она много лет ткала для матери.
Мамаша Страуд обратила скальпель взгляда на дочь.
— Знаешь, Джоди, еще не поздно подать документы в Стэнфорд. Ты будешь чуть постарше остальных абитуриентов, но я подергаю за кое-какие рычаги.
«Вот как она это делает? — спросила себя Джоди. — Как ей удается приходить ко мне домой и всего за несколько минут превращать меня в грязь у себя под ногами? Зачем она так?»
— Мама, мне кажется, я уже переросла школу.
Мамаша Страуд приподняла чашку, словно собираясь отхлебнуть из нее, но помедлила.
— Разумеется, дорогая. Ни к чему пренебрегать карьерой и семьей.
То был внезапный апперкот, исполненный с безукоризненно вежливой жестокостью и отставленным мизинчиком. Джоди ощутила, как в ней что-то опускается — будто катышки цианида в кислоту. Совесть нырнула в люк виселицы и задергалась со сломанной шеей, окончательно и бесповоротно. Джоди пожалела лишь о тех десяти тысячах фраз, которые начинала с «Я люблю свою маму, но…» Их произносишь лишь ради того, чтобы люди не судили тебя и не считали холодной и бесчеловечной. А теперь уже слишком поздно.
Она сказала:
— Вероятно, мама, ты права. Быть может, пойди я в Стэнфорд, я бы поняла, отчего не родилась с унаследованным знанием готовки, уборки, воспитания детей, делания карьеры и поддержания отношений. Мне всегда было интересно — это от недостатка образования или генетический порок?
Но Мамаша Страуд осталась непоколебима.
— Не могу отвечать за генетические особенности твоего отца, дорогая.
Томми был признателен, что внимание Мамаши Страуд отвлеклось от него, но видел: у Джоди сужаются глаза. Ей уже не было больно — она злилась. Хотелось прийти ей на помощь. Хотелось всех помирить. Забиться в угол. Встать в полный рост и надрать задницу. Томми взвесил свою воспитанность против тех анархистов, бунтарей и богоборцев, что были его героями. Он бы сожрал эту женщину живьем. Он — писатель, слова — его оружие. У нее нет ни шанса. Он ее расплющит.
И расплющил бы. Он уже набрал в грудь побольше воздуха, чтобы обрушиться на мать Джоди, — но тут заметил, как под рамой футона медленно скрывается лоскут джинсы. То был рукав его расчлененной рубашки. Томми затаил дыхание и посмотрел на Джоди. Та улыбалась и ничего не говорила.
