– Алло, – задыхаясь, вымолвил я.
В этот момент я увидел, что в мое отсутствие на автоответчике появилось сообщение. «Это моя теща», – подумал я, ощутив, как неумолимый закон парности властно вторгается в мою жизнь. Я услышал:
– Томас?
«Как странно, – подумал я, с неотрывным интересом глядя на автоответчик и с полным безразличием на телефонную трубку в своих руках. – Она как будто специально звонит тогда, когда меня нет дома».
– Это Алисия.
Воцарилось молчание.
– Томас? – переспросила Алисия.
Наконец-то мне удалось чихнуть.
– Да, Алисия, – просипел я, доставая пакетик носовых платков из кармана брюк. – Это я.
– Ты так все и болеешь, – произнесла она таким тоном, будто осуждала меня за это.
– Да, болею, – признался я, сморкаясь. – И, похоже, становится только хуже.
Некоторое время Алисия давала мне советы, как лучше бороться с простудой, и только я собрался было спросить ее о цели звонка, как, к моему удивлению, она сама перешла к сути.
– Кстати, – сказала она без всякого перехода, и голос ее заледенел. – Я разве тебе вчера не говорила, что мне нужна заявка?
«Заявка!» – подумал я, скорее с удивлением, нежели с досадой, поскольку в эту минуту мне показалось невероятным, что накануне я провел целый день с Марсело и не задал ему вопроса по этому поводу.
– Извини, Алисия, – промолвил я. – Я забыл спросить у Марсело. Если хочешь, я сейчас позвоню ему и…
– Я это уже сделала, – ответила она. – Но его нет дома, а на кафедре он сегодня не появлялся.
– Не беспокойся. Наверняка мы застанем его днем.
– Документы нужно отослать наверх сегодня утром. Прямо сейчас. Поэтому я и звоню. Льоренс меня просил узнать у тебя, не та ли это форма, что и в прошлом году.
– А какая была в прошлом году?
Она мне сказала. После паузы я отважился:
– Я думаю, что, наверное, та же, а тебе как кажется?
– Какого черта ты меня об этом спрашиваешь!
Следовало бы объяснить грубость Алисии реакцией на мою небрежность, но я предпочел списать ее на счет состояния особой обидчивости, неизменно следующего за ее очередным разрывом с Моррисом. С другой стороны, вынужден признать, что в ту пору я старался демонстрировать на публике некое высокомерное неведение по части академических механизмов утверждения на должность и бюрократической возни по организации конкурса; попутно стоит упомянуть, что подобное неведение являлось лишь жалкой попыткой избавиться от страха, охватывавшего меня лишь при одном упоминании о переизбрании. Хотелось бы, чтобы это прозвучало не попыткой оправдания, но лишь как объяснение того легкомысленного тона, которым я отечески-снисходительно обратился к Алисии, словно давая ей совет в благодарность за рекомендации по лечению простуды:
– Давай сделаем так. Ты пошли ту же самую заявку. А потом переговори с Марсело: если он скажет тебе что-то изменить, то ты изменишь. Как считаешь?
– Мне все равно. Конкурс-то тебе проходить.
– Тогда не волнуйся и делай так, как я сказал, – настаивал я, испытывая неожиданное удовольствие оттого, что мы, вопреки обыкновению, поменялись ролями и теперь я старался унять ее тревогу. – Ты пошли заявка, а днем поговори с Марсело. Он наверняка знает, что надо делать.
– А если я не встречу Марсело сегодня?
– Встретишь.
– Надеюсь.
– А если не встретишь, звони мне. – Я попытался закончить разговор. – Ладно, Алисия, извини, я тороплюсь. И спасибо тебе за все.
Мне послышалась легкая тень неудовольствия в ее ответе:
– Не надо меня благодарить. Я только выполняю свою работу.
– Конечно, – согласился я. – Но… в конце концов…
Я просто был вынужден что-то добавить. И я услышал свои слова:
– Знаешь что? Надо нам как-нибудь выпить вместе по рюмочке.
– Что ты сказал?
Честно говоря, меня несколько обеспокоила недоверчивая интонация вопроса, но я еще не успел испугаться по-настоящему.
– Я сказал, что как-нибудь мы вместе выпьем. Тебе не кажется, что после стольких лет знакомства уже пора?
Я воспользовался ее удивлением, чтобы не дать ей ответить, и быстро сказал:
– Ладно, Алисия, завтра увидимся.
Я повесил трубку и, помня о незакрытой входной двери, с трудом сдержал свое нетерпеливое желание побыстрее узнать, кто оставил сообщение на автоответчике. Я вернулся в прихожую, забрал сумки, ногой захлопнул дверь; затем отнес пакеты на кухонный стол и включил автоответчик. Раздалось далекое шипение, напоминающее шум моря, или шорох шагов по гравию, или, быть может, непрекращающийся слабый стон; голоса слышно не было. Звук тут же оборвался, и, вешая трубку, я подумал, что это могла звонить мать Луизы, которой опять не удалось нормально записать сообщение. Потом я подумал, что это могла звонить Клаудия и, хотя приветствие на автоответчике уже было записано моим голосом, а не голосом Луизы, она все же после недолгих колебаний испугалась, что моя жена услышит адресованные мне слова, и повесила трубку, не оставив сообщения. Первое предположение меня не сильно огорчило, поскольку в некотором смысле избавляло от угрызений совести, что я так и не перезвонил теще; и вторая гипотеза тоже меня не расстроила, ибо позволяла мечтать, что Клаудия вскоре прервет затянувшееся молчание. Вполне удовлетворенный этой игрой воображения, – надежда превратила ее в уверенность, – я решил в тот день пораньше сесть за работу и для начала разложил на кухне по шкафчикам и по полкам в холодильнике свои покупки из супермаркета. Я уже собирался сходить поесть в «Лас Риас», когда снова зазвонил телефон. «Клаудия», – подумал я, снимая трубку.
– Луиза? – услышал я.
Я сказал, что нет.
– А, это ты, Томас. Это Ориоль Торрес. Ты меня помнишь?
– Да, конечно, – ответил я. – Как дела?
– Хорошо. Я звоню, потому что вчера договаривался встретиться с Луизой на кафедре, но она не пришла. С ней все в порядке?
– Да, да, – поспешил я. – Дело в том, что… ну, на самом деле я не знаю, почему ее там не было. Наверное, она забыла.
– Очень странно. А ты не скажешь, когда можно будет с ней поговорить?
– Я не знаю. – На мгновение я засомневался. – Она не придет к обеду, но если хочешь, ты можешь позвонить ее матери. Луиза, скорее всего, у нее.
– Ты мне дашь номер?
Я продиктовал телефон.
– Спасибо, – произнес Торрес и добавил: – Я позвоню туда.
Я пошел в «Лас Риас», думая о звонке Торреса, изрядно меня удивившем. Мне хорошо была известна поистине швейцарская пунктуальность Луизы в соблюдении договоренностей. Не было еще и часу дня, и ресторан почти пустовал: только молодой официант накрывал столики к обеду, и какой-то сомнительного вида тип – с унылой физиономией, изрытой оспинами, и осоловелым взором, пил вермут, взгромоздившись на табурет у стойки. Я уселся за накрытый столик и попросил меню. Пока я без особого аппетита изучал его, появился хозяин. Он поздоровался со мной и спросил из-за стойки:
– Опять тебя бросили одного, Томас?
Сидевший на табурете тип на миг оторвался от своего вермута и обернулся ко мне, обнажив в презрительной ухмылке мелкие испорченные зубы. Кажется, я покраснел.
– Да, – произнес я, чтобы не молчать. – Луизу не заставить два дня подряд обедать дома.
И, думая о типе у стойки, я счел нужным добавить:
– Женщины, что с них взять!
Хозяин, видимо, заметил, что его замечание мне неприятно, и поэтому он вышел из-за своей стойки и начал со мной разговаривать. С его стороны это было ошибкой. Я любил обедать в «Лас Риас» не столько из-за хорошей кухни, сколько потому, что эти визиты освобождали меня от необходимости самому готовить и позволяли в свое удовольствие читать газету. Лишенный этой радости, я постарался как можно быстрее закончить обед и, когда завсегдатаи начали стекаться и занимать столики, я в некотором раздражении расплатился и вышел.
Короткая сиеста восстановила мои силы, но оставила во рту привкус отрыжки. Сон не избавил меня от физического недомогания, но сделал его более терпимым, усилив действие принятого за завтраком аспирина. Чтобы не дать простуде воспрянуть духом («Если я пущу болезнь на самотек, того гляди, дело закончится воспалением легких», – сказал я себе), я запил очень горячим кофе еще две таблетки аспирина.
Я направился в кабинет. И вот тогда произошло нечто неожиданное. Почти три часа я работал так эффективно и плодотворно, что сам удивился: за это время я переписал начисто черновик статьи про «Волю» и все записи, сделанные у Марсело, а также написал пару листов, вполне годных, как мне тогда показалось, служить вступлением к работе, они мне самому понравились. Поддавшись эйфории после такого успеха, я пришел к следующему заключению: «Одним из достоинств писательского труда является то, что автор предстает значительно более умным, чем он есть на самом деле». Фраза показалась мне на редкость удачной, что, на мой взгляд, само по себе служило подтверждением высказанной мысли. Так что я, чтобы отметить только что наступившее приятное осознание себя умным человеком и удачный рабочий день (я надеялся, что он лишь первый среди многих последующих, своего рода старт для нового этапа спокойного плодотворного труда), решил передохнуть и затем продолжить работать вечером.
