(Аршин, между прочим, — это шестнадцать вершков, то есть 71,12 см. Я стал считать, сколько всего галуна в метрах, дважды сбивался, потом подумал: «Чем я вообще тут занимаюсь?» Бросил, так и не поняв: это они сто двадцать метров золотого шнура на себя напяливали или я в подсчетах ошибся? А ведь можно было еще в граммы золота перевести. Или уже килограммы?)
А скорее всего романтически настроенный юноша жаждал сражений, мечтал о схватках с этими, как они, черт, заклинило, ну, не самураями же… янычарами. Конногвардейца, прикомандированного к штабу новороссийского наместника, ждало примерно то же, что в Петербурге, только с этническим колоритом, à la Бестужев-Марлинский, который к этому времени еще не родился. Да и капризная натура светлейшего князя Таврического (присоединение Крыма, а следом и титул ожидались со дня на день) была известна слишком хорошо, чтобы радоваться должности адъютанта при особе, чья жизнь представлялась сколь героической, столь и неупорядоченной. Ахтырцы же в начале 1883 года находились в передовых частях армии на Кубани, где как раз и происходили эти самые схватки, стычки, перестрелки и тому подобные les batalles.
Но как бы то ни было, мечтам юного Хвостинина сбыться было не дано. Полк отвели в казарму в Ахтырку. Грянула военная реформа Потемкина. 28 июня 1783 года ахтырских гусар переименовали в Ахтырский полк Украинской конницы, а 26 февраля 1784 года Ахтырский — в легкоконный полк. Форма, данная полкам легкой кавалерии, еще могла привлечь внимание дам, но не шла ни в какое сравнение с прежней: синяя суконная куртка с красными отворотами, воротником, выпушкой и обшлагами. Серебряный плечевой погон и серебряный аксельбант на правом плече. Красные повседневные шаровары н парадные белые. Большие сапоги. Каска с белым плюмажем и черной лопастью сзади. И ни аршина золотого шитья.
Четыре года ахтырцы несли гарнизонную службу на Украине. В17S7 году, с началом новой русско-турецкой войны, полк, в котором служил Хвостинин, в составе дивизии князя Юрия Долгорукова вылупил в поход, но всю зиму провел в крепости св. Елизаветы. В апреле 1788 гола дивизию, которую принял князь Репнин, направили под Очаков. С первого июля полк принимает участие в осаде, стоит в резерве. Работы для кавалерии почти нет. Вместо этого — осенний холод, дожди, грязь и нехватка продовольствия. Падеж лошадей. Много больных. Заболевшего Куракина сменил полковник Сабуров. По приказу начальства он оставил один эскадрон под Очаковом, остальные вернулись в Ахтырку. Во время штурма ахтырцы опять находятся в резерве. Но офицеры этого эскадрона получили наградные кресты на георгиевской ленте «За службу и храбрость». Среди них — и секунд-майор Алексей Хвостинин.
С апреля 1789 года ахтырцы воюют в составе пятой дивизии генерал-лейтенанта Гудовича. Воюют, правда, сильно сказано. До ноября полк стоит под Кинбурном без движения. На Кинбурн никто не нападает. В ноябре полк уходит на зимние квартиры в Ахтырку. А в 1790 году Ахтырский полк (на время) перестает существовать. Его влили в состав только что сформированного Харьковского конно-егерского полка и направили в корпус князя Григория Семеновича Волконского. Корпус находился на левом фланге русских войск, стоял заставами на Нижнем Дунае, затем осаждал и брал штурмом крепость Килию, но кавалерия в осаде не участвовала. Что неудивительно, если учесть, что вылазок неприятель почти не предпринимал. Килия была взята штурмом 6 октября 1790 года. Вот тут-то Алексею удалось отличиться. При начале штурма турки попытались отбросить нападавших, выведя из крепости большое количество пехоты и кавалерии и направив их в обход фланга атакующих русских частей. Вдело вступила резервная кавалерия. В бумагах Романыча содержится копия документа с описанием сражения и роли в нем Хвостинина.
[файл АПХ-У)
«АТТЕСТАТ
По указу ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА дан сей Харьковского конно-егерского полка Господину секунд-майору Алексею Хвостинину, который будучи под командой моею при взятии крепости Килии 6-го октября, при атаке неприятельских войск со стороны ретраншемента, при коей обращены были в бегство гренадеры и казаки, был послан мною с двумя эскадронами конно-егерей и несмотря на усиливавшегося многим числом неприятеля, состоявшего из пехоты и конницы и на производимый от него сильный огонь, хотя уже его семнадцать человек егерей ранили и четырнадцать лошадей убили, не выстреля и одного патрона на саблях лицо в лицо и с отменною храбростью вдарил и подавивши мужеством и отчаянною отвагою своею неприятельскую конницу удержал и преодолел и обративши передовых в бегство и мертвыми многих поверг, так что ни малейшего покушения уже неприятель над ним сделать не мог и свободный путь для моего резерфу открыл. Равно же подражал прежнему своему примеру когда я уже всем своим деташментом неприятеля атаковал и того разбил употребляя где ему случилось быть ко поражению неприятеля все свои силы клал, быв ранен не ушел с поля сражения. Я сим его Хвостинина достохвальным поступком и храброму подвягу заслуживающему ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА милости и благоволения очевидец в удостоверение сим свидетельствую октября 22 дня 1790 года.
Корпусной командир, генерал-лейтенант, князь Волконский».
В декабре 1791 года война окончилась. Алексей Хвостинин к этому времени, взяв отпуск для излечения раны, не столько опасной, сколько болезненной, находился за границей. Официально — в Италии. На самом же деле — в Париже. Еще один любопытный документ — выписки Романыча из книги, изданной на французском языке в Брюсселе в 1823 году. Название «Mémoires d'un officier français».
Автор записок — капитан Пьер Арро, небогатый французский дворянин, сначала относившийся к революции с настороженностью, затем с восторгом, а потом бежавший от нее в Россию. К моменту, с которого начинаются выписки Романыча (с его же переводом на русский), он служил в штабе главнокомандующего «революционной армией» Шарля Ронсена. Тогда же, весной или летом 1793 года, он познакомился с русским офицером Алексеем Хвостининым.
[ФАЙЛ ИЗ КНИГИ «ЗАПИСКИ ФРАНЦУЗСКОГО ОФИЦЕРА»]
«Летом 1793 года я переехал на улицу Бушерн-Сен-Жер- мен в квартале Одеон и стал чаще бывать в клубе Кордельеров. Этому много способствовало одно старинное знакомство. С самого начала своего пребывания в Париже молодым кавалерийским лейтенантом (а было это в 1787 году) я стал завзятым театралом. Не имея лишних средств, я старался приятельствовать с билетерами, что сослужило мне потом хорошую службу. Один такой мой приятель, судьба которого, подобно многим, круто изменилась с началом революции — Эбер, — свел меня с видными деятелями Парижской коммуны. Приглашал он меня к Кордельерам, где я не один раз слышал велеречивого Дантона, рассудительного Демулена, яростного Марата, безудержного Шометта, автора революционного Календаря Фабра д'Эглантена, язвительного Дюфурни, прославившегося своей брошюрой о правах четвертого сословия, и многих других великих ораторов революции.
Там, на одном из заседаний клуба, я заприметил молодого еще человека, лет тридцати, иностранца по виду, стоявшего у стены с видом спокойным и даже отрешенным. В обстановке всеобщей экзальтации, столь свойственной клубам того времени, а Кордельерам особенно, он казался пришельцем из совсем другого мира. Еще один русский, которого я знавал в те годы уже по заседаниям клуба Якобинцев, гражданин Очер, казался завзятым революционером. Этот же, при знакомстве невозмутимо отрекомендовавшийся как „Alexis Khvostinin, un officier russe et un noble“, вел себя скорее как сторонний наблюдатель, причем настолько abandon, что поведение его порой казалось демонстративным и давало повод особо революционным, а может быть, не особенно умным гражданам Парижа, даже и до начала гонений на иностранцев обвинять его в аристократизме и шпионаже. Не раз и не два друзьям Алексиса приходилось спасать его от революционного трибунала и однажды чуть ли не вытаскивать из-под ножа гильотины.
Он же при всех обстоятельствах не терял холодного спокойствия и того, что можно назвать ironie, всегда находясь, так сказать au dessus de la mêlée.
Он жил на улице Жакоб. Мы стали время от времени встречаться, беседовать. Алексис поразил меня своим интересом к французской и, шире, европейской истории, но не античной, что было бы понятно и объяснимо, а истории темных веков, монашеских орденов и ересей. И при этом его ближайшим приятелем был барон Клооц, много раз торжественно клявшийся извести христианскую веру в Европе.
Я спросил как-то, почему его так часто можно видеть вместе с типографом Моморо, испанцем Гусманом н бароном Клооцем — неистовыми проповедниками всемирной революции.
— Вы хотите возбудить революцию в России?
— В России, — отвечал он мне, — революция невозможна. По крайней мере в европейском смысле. Только в Европе революции созидательны, поскольку здесь народ знает, чего он хочет.
