Но как бы сделал он сам, окажись на месте Левашова, Бастрюков не знал и не мог знать. Потому что он, такой, каким он был, не мог оказаться на место Левашова, не мог своими глазами видеть, как тот боец погиб в атаке, не мог знать тех людей, которых знал Левашов, не мог помнить их имена и фамилии. Несмотря на свой здоровый, сытый вид, уверенный голос и привычную фразеологию, полковой комиссар Бастрюков внутренне представлял собой груду развалин. Он бесшумно и незаметно для окружающих рухнул и рассыпался на куски еще в первые дни войны, когда вдруг все произошло совершенно не так, как говорили и писали, как учили его и как он учил других. Теперь, не признаваясь в этом себе и, уж конечно, никому другому, он в глубине души не верил, что мы сможем победить немцев. Чувство самосохранения, и раньше, до войны, ему не чуждое, чем дальше, тем больше преобладало в нем теперь над всеми остальными чувствами. Стремясь оправдаться перед самим собой количеством дел и забот, якобы против воли приковывавших его к штабу дивизии, он все более бесстыдно уклонялся от поездок на передовую.
Сидевшие в хате шефы, конечно, не могли знать, что представляет собой Бастрюков, но, как видно, их сердца что-то подсказывали им, да и сам вид усталого, заморенного, посеревшего от бессонницы Левашова, с его перевязанной рукой, с его охрипшим, простуженным голосом, уж больно разительно противостоял виду отоспавшегося полкового комиссара. У шефов из Январских мастерских было молчаливое рабочее чутье на людей, и это ощущали и Левашов и Бастрюков: один - испытывая благодарность, другой - раздраженно.
Когда шефы поднялись уезжать, Бастрюков, вконец измученный завистью к Левашову, нашел, однако, силы переломить себя. Слишком очевидно было и то, какое впечатление произвел Левашов на шефов, и то, что Ефимов, сделавшись командующим, не только не даст в обиду Левашова, но и постарается выдвинуть его.
"Хорошо бы в другую дивизию". - подумал Бастрюков и, встав проститься с шефами, положил руку на плечо Левашову:
- Вот какие у нас в дивизии комиссары, товарищи шефы. Хотим, чтоб вы знали - такие, как Левашов, Одессу не сдадут!
Слова Бастрюкова понравились шефам и в последнюю минуту переменили в лучшую сторону сложившееся о нем впечатление.
Левашов тоже обрадовался: неожиданно благодушное настроение комиссара дивизии облегчало ему задачу отпроситься в Одессу.
- Товарищ полковой комиссар, - сказал он, когда они, проводив шефов, вернулись в хату, - разрешите отлучиться, в госпиталь съездить - перевязку сделать и на Мурадова и Ковтуна поглядеть. - Он хотел добавить, что Ефимов уже разрешил ему это, но, чтобы не испортить дело, сдипломатничал и промолчал.
Бастрюков посмотрел на него долгим остановившимся взглядом.
- Что я, - сказал он. - Можно съездить. Ужинал?
- Нет, - спохватился Левашов. - Сейчас соберем поужинать.
- Не надо, - махнул рукой Бастрюков. - Пока будешь собирать... Мы короче сделаем. Сейчас сядем в мою машину. Заедешь со мной в Дальник, там у меня перекусим, а потом я дам тебе машину до госпиталя.
Это было уж вовсе неожиданное и даже странное в устах Бастрюкова предложение.
- Есть, товарищ полковой комиссар! Я только командиру полка скажу, что отлучаюсь, - еще не придя в себя от удивления, сказал Левашов и быстро вышел.
Бастрюков был и сам удивлен неожиданностью собственного решения. Похвалив Левашова при шефах и заметив мелькнувший в его глазах довольный огонек, Бастрюков самолюбиво подумал, что но только Ефимову дано подбирать ключи к таким, как Левашов; потом представил себе ночную степь, по которой не хотелось возвращаться одному, - и вдруг пригласил Левашова - слово не воробей, вылетит - но поймаешь!
Через пять минут, сидя бок о бок в "эмке" Бастрюкова, они ехали по черной ночной степи в Дальник.
Сначала оба молчали.
Левашов думал о том, как бы, не задев самолюбия полкового комиссара, побыстрей закруглиться с ужином и попасть к Муратову.
Бастрюков думал - выставлять или не выставлять к ужину водку.
Его считали в дивизии непьющим, но на самом деле в последнее время он пил почти всякий раз, когда неотступно мучивший его страх смерти обострялся из-за бомбежки, обстрела или поездки на передовую. Собравшись спать, он доставал из чемодана водку и, выпив чайный стакан, ложился с приятным безрассудным ощущением равнодушия к завтрашнему дню. А встав утром, жевал сухой чай и, наказывая себя, особенно долго, до седьмого пота, занимался гимнастикой.
Так и не решив, как быть с водкой, Бастрюков повернулся к Левашову и спросил его - какой заслуживающий внимания материал накопился в полку для завтрашнего политдонесения?
Левашов вспомнил о двух пленных румынах, о которых он рассказывал Лопатину.
- Здорово! Значит, сами по своим взялись лупить? Это уж действительно перетрусили! - выслушав все до конца, заключил Бастрюков.
- Не так перетрусили, как похоже, что классовое сознание заговорило, отозвался Левашов.
Бастрюков фыркнул:
- Держи карман шире! Наклали от страха в штаны - и все тут! Проще пареной репы! Я почему тебя тогда за делегатское собрание гонял, - помолчав, благодушно вспомнил он, - потому что размагничивать себя нельзя: бедные пленные, насильно мобилизованные, классово угнетенные... Враг есть враг! И все!
- Я в бою злой, - сказал Левашов, - я вот этой рукой больше людей убил, чем пальцев на ней. - Он сунул чуть не под нос Бастрюкову свою перевязанную, пахнувшую йодом руку. - А про классовое сознание - размагнититься не могу, так уж меня намагнитили!
- Вот и выходит, что ты самый настоящий формалист! - довольно сказал Бастрюков. - Не я, как ты меня за глаза считаешь, а как раз - ты! Чему научили тебя когда-то в школе, то и бубнишь, без учета перемены обстановки. А обстановка повернулась на сто восемьдесят градусов. Я это учитываю, а ты нет.
Левашов ничего не ответил. "Ну и черт с тобой, учитывай", - подумал он, поскучнев от невозможности сцепиться с Бастрюковым. Мешал и сидевший впереди шофер, и их с Бастрюковым обоюдное служебное положение.
Бастрюков понял его молчание по-своему. "Замолчал, потому что нечем крыть", - подумал он и от чувства собственного превосходства подобрел настолько, что все же решил выставить к ужину водку.
Когда "эмка" остановилась в Дальнике, у комиссарского дома, Бастрюков сказал шоферу, чтобы тот не отлучался - через полчаса он поедет с батальонным комиссаром Левашовым в Одессу.
Сказав это, он поднялся на крыльцо, Левашов за ним. У крыльца стоял часовой, а в сенях, в боковом закутке, спал ординарец, вскочивший, лишь когда Бастрюков тряхнул его за плечо.
- Ужин стоит? - спросил Бастрюков.
- Все подготовлено, товарищ полковой комиссар.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
