"Возможно, там и увидимся", - думал Ковтун с надеждой и тревогой.
Левашов вошел тихий, потерянный, не похожий на себя.
- Нашел Мурадова? - спросил Ковтун.
- Нашел. - Левашов безнадежно мотнул головой. В глазах его стояли слезы. - Ладно, - сказал он и пожал здоровую руку Ковтуна. - Прощай, командир полка.
На борту, у трапа, держа на ладони карманные часы и сердито поглядывая на них, стоял Гришка Кариофили.
- Отчаливаешь? - спросил Левашов.
- Сейчас отвалим. С этими армейцами каши не сваришь. Все погрузила, так нет, позвонили на пирс, должны перекинуть в Севастополь двух пленных румынского полковника и немца-артиллериста.
- Немец наш, - сказал Левашов. - Этого немца мы взяли сегодня.
- Штаб флота ими интересуется, - сказал Кариофили. - А по мне - на черта они сдались! Сунул бы их головой в воду - и все! Если затемно Тендерову не пройдем - начнется обедня! - Он посмотрел на небо и снова на часы. - Слушай, - тихо сказал он, отведя Левашова в сторону от трапа, хреновые новости. Немецкое радио вторые сутки травит, что они к Вязьме прорвались.
- К Вязьме? - пораженно переспросил Левашов. - К какой Вязьме?
- Одна Вязьма - под Москвой.
- Врут, - сказал Левашов, хотя сердце у него похолодело.
Четверо матросов подвели к трапу двух людей с мешками на головах. Они сослепу неуверенно нащупывали доски, и Левашов заметил, как у обоих дрожат ноги.
- Все, - сказал Кариофили, когда пленные прошли мимо них. - Отдаем концы. Иди. А то прыгать придется!
Все мысли, которые только что владели Левашовым, - что вот отойдет эсминец и на нем навсегда уплывут из Одессы два его бывших командира полка, что Ковтун выздоровеет, а Мурадов, скорей всего, умрет, что Ефимов уходит на армию, а Бастрюков остается в дивизии и что вообще больно уж каторжными для него, Левашова, оказались последние сутки, - все эти мысли отвалились в сторону, и вместо них возникло одно страшное слово: "Вязьма".
- Врут! - еще раз вслух сказал Левашов, и его потянуло скорей обратно в свой полк, который стоял и будет стоять и драться здесь, под Одессой, хотя румыны и немцы еще месяц назад, так же как, наверно, сейчас про Вязьму, врали, что с Одессой покончено.
Через час, так и не заехав в госпиталь и заставив упиравшегося бастрюковского шофера довезти себя до самого штаба полка, Левашов вылез у своей хаты.
- Кто идет? - окликнул его часовой.
- Комиссар полка! - громко откликнулся Левашов и вошел в хату.
На койке Мурадова, закинув длинные ноги в сапогах на застеленный газетой табурет, спал одетый Слепов, а за столом сидел Лопатин и, боком нагнув к самому столу наискось обвязанную бинтами голову, что-то писал.
- Ты что тут колдуешь? - удивленно спросил Левашов, сбрасывая шинель. Я его по госпиталям ищу, а он тут!
Лопатин объяснил, что решил все-таки вернуться в дивизию - доделать недоделанное. Ранение у него, как выяснилось, действительно пустяковое, царапина. Но из-за ушиба глаза придется несколько дней ходить с повязкой и ставить на ночь вот такие компрессы, какой у него сейчас.
- Так обмотали, что даже очки сверху не лезут, - сказал он. - Но утром, когда сниму компресс, полезут.
- А откуда очки? Твои ж - в лепешку!
- Запасные. Заказал, на свое счастье, в Симферополе.
- Какое уж тут счастье, когда чуть без глаза не остался, - вздохнул Левашов, - это я виноват - пихнуть бы тебя тогда головой вниз поглубже, и был бы кругом цел. У нас, уже после тебя, Ковтуна ранило.
- Я знаю, мне сказали, - кивнул Лопатин на спавшего Слепова.
Левашов стащил сапоги, сиял ремень с наганом и. расстегнув ворот гимнастерки, присел на край широкой деревянной кровати.
- Давай спать ложиться. Только к стенке ложись, а то меня могут к телефону поднять.
- Я еще посижу, кое-что запишу, а то до завтра забуду, - сказал Лопатин.
- А что забудешь, то и шут с ним - значит, неважное. - Левашов лег на кровать, к стенке, и до горла накрылся шинелью. - Чудная вещь война, помолчав, сказал он. - Казалось бы, люди на ней должны меньше разговаривать, чем в мирное время, а они почему-то наоборот. Я думал над этим. Я вообще иногда думаю - не замечал?
- Замечал, - отозвался Лопатин.
- Думал, думал и решил - наверное, потому, что на войне сегодня не доскажешь, а завтра не придется: или сам не сможешь, или слушать некому будет. А между прочим, если бы я в разное время жизни нескольких своих мыслей разным людям не выложил, может, уже три шпалы бы носил. А мысли были не глупые и не вредные, я от них и теперь не отказываюсь. И вот бывает, лежу и думаю: как же так? Мысли хорошие, а жить мне мешают. Не всегда - иногда. Но все равно, разве это годится? А ведь я своим мыслям по-солдатски в любую минуту, днем и ночью, готов боевую проверку сделать. Я не пасхальное яичко, которое от красной скорлупки облупить можно! Ты меня слушаешь?
- Я слушаю...
- Я заметил, что слушаешь, потому и говорю. Только не думай, что я умный, я и дурак бываю.
Левашов, заскрипев матрацем, подвинулся на кровати, заложив руки за голову и закрыл глаза.
На столе затрещал телефон, и, как только он затрещал, Левашов понял, что лежал и не спал, потому что ждал этого звонка. Дотянувшись до трубки, еще только поднося ее к уху, он услышал далекий и, как ему показалось, злой голос Ефимова:
- Левашова!
"Все же нажаловался, - подумал он о Бастрюкове с неожиданно нахлынувшим облегчением. - Черт с ним! Выложу все - и будь что будет!"
- Левашов слушает, товарищ командующий!
- Был у Мурадова? - спросил Ефимов, и Левашов понял, что ошибся.
- Был.
- Как он?
- Похоже, не выживет.
- А я, как только кончился Военный совет, поехал и опоздал, эсминец отвалил. - Ефимов вздохнул в телефон.
- Все равно он без сознания, - сказал Левашов, почувствовав горечь в голосе Ефимова.
- Ему все равно, мне не все равно, - сказал Ефимов. - Сейчас! оторвался он куда-то в сторону - наверно, его звали к другому телефону. Спали?
- Нет еще.
- Поспите, сколько удастся. Завтра надо ждать новых атак. Доброго здоровья.
- Который час? - положив трубку и снова улегшись и накрывшись шинелью, спросил Левашов у Лопатина. Свои часы он вдребезги разбил еще днем в бою.
- Ровно двенадцать.
- Сделай одолжение - поставь ходики, подыматься неохота.
Лопатин подошел к висевшим на стене ходикам и, поставив стрелки на двенадцать, подтянул гирю.
- Вот и еще день прошел, - сказал Левашов и, откинув шинель, приподнялся на локтях, так, словно увидел что-то встревожившее его.
Лопатин повернулся к двери, по там никого не было.
- Ты говоришь, что все лето на Западном был; от Вязьмы до Москвы, если машиной, сколько? - неожиданно для Лопатина спросил Левашов.
- В разное время по-разному ездили. Если днем, без задержек - часов шесть. Ночью, без фар, конечно, дольше.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
