Памятливость Пауля не ограничивалась учебными предметами. Он мог, например, точно повторить Хильде или Женни то, что та сказала ему месяц назад. Эта «омерзительная, невыносимая манера» (как они выражались) заслуживала шлепков, щипков и пинков.
Ясно, что при такой внутренней конституции Пауль не очень-то страшился предстоящих экзаменов на аттестат зрелости, хотя в 1895 году они были много труднее, чем, например, в 1910 году, когда они приближались для наших молодых друзей из клуба имени Меттерниха, или «Меттерних-клуба» (ниже мы еще познакомимся с таковым). Тогда уже не надо было делать письменный перевод с немецкого на древнегреческий, а только наоборот.
Из вышесказанного ясно, что юноши иногда по прямо противоположным причинам становятся хорошими или плохими учениками. Разумеется, и все другое у них различно. Пауль, например, не имел друзей в школе. Казалось, что пристальный взгляд его слегка выпуклых глаз и повышенная внимательность отпугивают от него соучеников, что и произвело огромнейшее впечатление на Эрголетти; да, именно это понравилось ей, больше чем понравилось — очаровало ее. Возможно, она почуяла холодность юноши. Он на все смотрел со стороны. Ни в чем не участвовал, Первоосновы его характера сложились и разработались еще в родительском доме: старший, в окружении глупышек сестер и такой же матери, в атмосфере, пропитанной глупыми интересами, — он рано стал одинок.
Сейчас он шел по улицам с изящным зонтиком в руке. Воздух был теплый и сырой, мостовая казалась затянутой вязкой пленкой. И все же солнце проглянуло сквозь тучи. От окружающих просторов парка вдруг повеяло почти весенним запахом земли и прогнивших листьев. Пауль ясно все это видел, словно сквозь только что вымытые окна. Другого аспекта восприятия он себе даже не представлял. За оперным театром, на углу Кернтнерринга — толпа народа. Он нырнул в нее и ловко выбрался у большой вертящейся двери отеля «Бристоль».
Не успел еще Пауль назвать портье ее имя, а она уже шла большими шагами откуда-то из глубины вестибюля. Пауль заметил, как быстро она поднялась с кресла.
— Да это же мой зонтик! — воскликнула она.
Большой нос, вот что бросалось в глаза на ее лице.
Таково было первое и, пожалуй, решающее впечатление. Она была очень высока и стройна. Но это ничего общего не имело с ростом и стройностью его уже подросших сестер. Не было у них столь подчеркнуто длинных ног. Подчеркнула ли их сама природа или это было сделано с помощью портнихи неизвестно. (В ту пору носили длинные юбки.) Все на этой даме сидело в обтяжку.
Она повела его в глубь вестибюля и велела подать какой-то спиртной напиток. (Тут в памяти у Пауля образовался первый провал, предшествовавший даже более позднему: почему он принес домой коньки с ботинками.)
— Ваша мама очень любезна, — сказала она, садясь. Зонтик все еще был у нее в руке.
Но Пауля ей не удалось зажать в клещи наблюдения, она только смотрела на него широко расставленными влажными глазами — так смотрят на божью коровку, ползущую вверх по указательному пальцу. Он уже начал таращить глаза. Собственно, сейчас происходила короткая молчаливая борьба, по крайней мере с ее стороны. Он оказался разумнее, собраннее. И этому противостоять она уже не могла.
Эрголетти тут же попыталась себя утвердить и начала выпускать когти. Пауль еще и слова не вымолвил. А ей было уже невмоготу сейчас, после шерри, или что они там такое пили, отпустить его. Необходимо было чего-то добиться, воздействовать на него и взять над ним верх. Она заметила, что у этого страшноватого человека, покуда он внимательно ее рассматривал, слегка вытянулся подбородок (он этим и своих учителей нередко повергал в тревогу: они чувствовали, что за ними наблюдают, Пауль и вправду наблюдал за ними; позднее, уже в Мюнхене, во время вскрытий, он тоже так вот вытягивал подбородок; его коллеги-студенты передразнивали его, когда он отсутствовал). Сейчас же невероятное и непривычное прорвалось наружу, уже случилось, ибо они добрых пять минут, ни слова не говоря, сидели в креслах. В этом состоянии партнер Эмилии Эрголетти, видимо, консолидировался, словно вжился в него. Вот это парень! Или он немного чокнутый?
Кое-чего она как-никак добилась.
— Есть у вас какие-нибудь планы на ближайший час?
— Никаких, — отвечал он.
— Вам не нужно готовить уроки?
— Нет.
Она могла бы обойтись и без этого «готовить уроки», обращаясь к молодому человеку, который готовился поступать в университет. Но провокационные уловки никакой пользы ей не приносили.
Она мужественно продолжала наступление:
— На время своего пребывания здесь я сняла квартиру, недельки на две. В отеле жить не очень-то удобно. Сегодня я хочу еще раз взглянуть на нее. Горничная уже там, она протопила печи. Мне интересно узнать, что вы, как сторонний человек, скажете об этой квартире. Если у вас есть время, поедем туда и посмотрим. Это в Модена-Парке, третий округ.
— С удовольствием, — сказал Пауль.
Бесценный дар точно дозировать разговор был у него врожденный. Ни в каком самовоспитании он ни сейчас, ни впоследствии не нуждался. И не только касательно разговора. Ему не было нужды и в палках, которые мы с такой охотою ставим себе в колеса, так что кажется, запас их у нас неисчерпаем.
Она остановила проходившего мимо боя и велела сказать, чтобы подали машину.
— Это машина не моя, я и ее взяла недели на две.
Они вышли через вертящуюся дверь. Машина — огромный серый «даймлер» как раз подходила к подъезду. Наши будущие гимназисты (тогда они еще только учились ходить), насколько мы их знаем, Зденко, Хериберт и Фриц, сумели бы лучше воспользоваться ситуацией, но не прозреть ее с такой ясностью, как Пауль Харбах. Правда, о том, кто такая эта Эрголетти, и он понятия не имел.
Как графиня, она вращалась в высшем венском обществе, соприкасаясь с первыми семьями столицы, что в Риме по ряду причин было бы невозможно. В Мюнхене она чувствовала себя всего свободнее, хотя бы уж потому, что урожденную Пуцингер там знали, можно сказать, с незапамятных времен, равно как и ее огромное состояние, унаследованное с двух сторон — от родителей, уже умерших (она была единственной дочерью), и от покойного графа, который был ревностным католиком. Итак, в свои сорок пять лет она имела возможность делать все, что ей вздумается.
Но это было не так уж много. Вполне заурядной эта Пуцингер никогда не была, как никогда не была способна жить неподвижной, растительной жизнью, довольствуясь сама собой. Ей всегда хотелось что-нибудь сделать, но это «что-нибудь» было равно нулю. Если ты из года в год только и знаешь, что кочевать между Мюнхеном, Римом, Венецией и Веной, то все в конце концов превращается разве что в поездку на трамвае; трамвай может идти ползком, может вдруг остановиться для того, кто помногу ездит в места, ничуть и ничем не примечательные. Это нимало не напоминает вид сверху на Прато и Пистою, когда поезд проходит через Апеннины, или внезапно открывающийся горный ландшафт под Траунштайном в Верхней Баварии, или Земмерингский туннель, а разве что на последнюю сторожку перед туннелем, сложенную из вырубленных в скале камней. Деревня по соседству так и называется Штайнхаус — «Каменный дом». Между собой они, кстати сказать, ничего общего не имеют. Деревушка много старше железной дороги. Сохранившихся для обозрения объектов вдоль железнодорожного полотна становится все больше и больше, но они все более неприглядны, можно даже сказать, позорно жалки. Времена, когда Мюнхен постепенно стал идентифицироваться с «Вамслер», а Вена с «Питтель и Браузеветтер», как, впрочем, и Рим с его могучим «Чинцано», давно прошли. Теперь досконально знают разве что объекты уже просто-напросто компрометантные. Они, конечно, мало что собой представляют. Но упустить их из виду невозможно, они встречаются на каждом шагу, образуют непрестанную чреду во время путешествий, и ты, сам того не желая, замечаешь, что покоробившиеся оконные рамы старого садового венского павильона между Майдлингом и Баденом все еще не приведены в порядок. Так грозит наступить оцепенение — совсем как в поездке на трамвае «шестерке» в Мюнхене, когда ты, скосив глаза, уже видишь Максбург, намереваясь сойти у памятника Шиллеру.
Поэтому-то она и хотела что-то сделать, но это что-то было ничем. Теперь все устроилось отлично и очень удобно, в Вене она пересняла квартиру у отсутствующей подруги, а заодно и ее машину с шофером. Впоследствии можно будет отдать этот долг в Мюнхене, а самой уехать в Рим.
Садовые павильоны со все еще не починенными окнами были уже слишком близки друг к дружке на протяжении всей дороги.
Тем временем они выехали на Рингштрассе; перед ними виднелась широкая серая спина ливрейного шофера, и Пауль, не романтизируя ситуации — он наслаждался ею и без всяких аксессуаров, — размышлял о том, какую цель преследовала Эрголетти, пригласив его ехать с нею (почему он сразу согласился, об этом Пауль не думал). Может быть, ей было что-нибудь нужно от его отца. В таком случае она выбрала неправильный путь. Необходимо четко разъяснить ей это. Пауль, видимо, хорошо понимал свой сыновний долг. Большинство относится к подобным ситуациям как к своим служебным обязанностям. А как же иначе? Другого ничего не придумаешь. Он должен, значит, осмотреть квартиру.
