На паром он вошел последним, чего толкаться… просто глупо, все равно катер будет их ждать после театра… ладно уж. Так, идем от переносицы к ноздрям… теперь сюда давим… А этот массаж носа, которому научила Сян-цзэ, действительно помогает… о чем бы он сейчас ни пытался думать, только одна мысль топталась по кругу… как корова на короткой привязи. Тридцать седьмой год… Неужели Сян-цзэ права? Похоже на то… и ей грозит опасность. Значит… единственная возможность… он знал, что единственная возможность — увезти ее в СССР, где все теперь по-другому… где Хрущев. За это «по-другому», за развенчанный культ, Мао скорее всего и возненавидел Хрущева… нет, абсолютно точно. И этот безумный «большой скачок» неспроста… Перегнать нас — значит доказать, что Хрущев просто жалкое ничтожество, шут, поднявший руку на память гениального вождя… а советские люди, как быдло, медленно бредут в коммунизм за неудачным пастухом… и будут полвека еще тащиться. Мао не таков. Он за три года приведет свой народ к коммунизму… Ну конечно! Ведь об этом уже пишут газеты, пусть пока не такими словами… помягче. Ей надо уехать… он пожалел, что купил так мало лепешек, тем более что последний кусок вырвал из рук неожиданно подкравшийся малыш… в Москве легко найти работу, пять языков… или шесть? У Сян-цзэ никого здесь все равно не осталось… а вдруг… ее арестуют раньше, чем закончится строительство? Завтра, послезавтра? Нет, надо что-то делать… Не может ведь он жениться на ней, он женат… а если попросить у Вали развод? Она поймет, наверное… или нет? Если бы Валя была здесь, то поняла бы… Что поняла? Что он по уши влюбился в другую? Или что хочет спасти человека… всех не спасешь, так почему ее? Написать ей, все объяснить… то есть не все, конечно… бред, наверняка письма читают, особенно из-за границы. Но не могут же они всех посадить! Это глупо, он скажет, что не может работать с другим переводчиком, что уже привык… это затормозит все сроки, в конце концов… А если ей взять отпуск и поехать в Москву, попросить убежища… мало ли, а вдруг не дадут, вышлют назад в Китай, тогда уж точно лагерь… А если ему… тоже взять отпуск, они уедут вместе, потом он вернется… ведь можно там что-то придумать… поговорить с Колей, он не женат… она не согласится, наверное… Черт. Мерзкий ветер только усиливается… внутри усиливается и это липкое чувство беспомощного страха, забытое и гадкое… До берега еще минут двадцать ходу, народ сидит недвижимо, нахохлившись, накрывшись плащами, одеялами, кто чем… Веснушчатое сморщенное личико с близорукими глазами, выплаканными над последними письмами. У них дома умирала тетя Зоя, мамина сестра. По ночам она вскакивала — ей слышались крики мужа, которого пытали в подвалах Лубянки, мало того, она будто бы видела это своими глазами, потом ее хватил удар… уже парализованная, она лежала и рассказывала, как его мучают, чем его бьют… и однажды так пронзительно и тонко закричала: «Убили, убили!» И действительно, наутро у мамы не взяли передачу — выбыл из тюрьмы, понимай как хочешь… И как толкали по лестнице вниз соседку, его одноклассницу… все, что он так не любил вспоминать… И как было с Валей… они расписались как раз в тридцать седьмом. Он только что получил партбилет и строил свой первый мост… и влюбился в красавицу-стрелочницу. Он пытался завоевать ее сердце, а она держала дистанцию. Да какую! На редкие свидания приходила с подругой Марией… томные взоры этой мужеподобной Марии он терпел полгода… потом решился. Вычислил, когда Валя была одна на дежурстве, прикатил на дрезине при полном параде, с букетом. Букетищем. А она отказалась выйти за него. Не любит… Он так растерялся… что даже не сразу ушел, сидел, чуть не плача… а тут и она в слезы… Любит. Но с ней нельзя, она ему не пара, потому что мама уже два года сидит в тюрьме за спекуляцию. Жили без отца, и мать иногда носила к поезду жареных кур… Сестру забрали в приют, а Валю отовсюду выгнали: из техникума, из комсомола, из дома… На маму донес их дальний родственник, ему и достался дом… Валя рассказывала сбивчиво, сквозь слезы, потом убежала, закрылась в сторожке… он стучал, вставал перед дверью на колени… настаивал на женитьбе. Говорил, что… да что только не говорил… Потом, когда он обнял ее крепко-крепко… она вскрикнула от боли, потому что под наглухо застегнутой формой скрывались чирьи, от голода, от недостатка витаминов… Тогда им повезло, он почему-то был уверен, что их не тронут, он был слишком самонадеян, а дуракам везет… хотя Валя считает иначе. Маму освободили по амнистии, перед самой войной, потом война… все забылось. И вот теперь… почему же все возвращается? Что это за странное повторение… судьба такая, что ли… Вдруг его поразила тошнотворно ясная мысль, даже и не мысль… А если Хрущев ненадолго? Его сместят, и все у нас повторится… Или… сам Хрущев только прикидывается простоватым добряком, и вся эта новая политика такая же провокация, как и злополучные «сто цветов»… что тогда? Сталины, Мао, Хрущевы в разных обличьях так и будут сменять друг друга? А коммунизм? Наступит ли он когда-нибудь?
* * *
Продолжаю реконструкцию своей «прошлой жизни», хотя можно и без кавычек… что же это еще? Имени своего я не помню, хотя ко мне часто обращались по имени. Это как с языком. Помню девочку лет двенадцати, с азиатскими чертами, одетую в строгий костюм и белую блузку с воротничком-стойкой и маленьким тощим бантиком посредине, как будто дохлый мотылек пришит. Мы сидим с ней за одной партой в классе с огромными окнами. На доске что-то пишет учитель, его фигурка в темном костюме кажется маленькой и очень далекой, а мы ругаемся. Она мне что-то злобно шипит и поджимает губы, потом отворачивается, начинает что-то записывать, но вдруг опять шипит на меня, щуря и без того узкие глаза… Эту девочку помню и в других сценах. Мы идем с ней по пустынной улице, навстречу шагают солдаты в круглых металлических касках, с винтовками, по обочинам улицы высятся горы серых мешков, довольно аккуратно сложенных друг на друга, и еще дорогу иногда преграждают странные конструкции — сваленная в кучу разная мебель, густо обвитая колючей проволокой. Вдруг начинается дождь, мы визжим, забегаем в какой-то магазинчик, я помню вывеску — на черном лаковом фоне один большой золотой иероглиф. То есть я думала, что это магазин, но это не так — за дверью совершенно пустая комната, маленький мальчик сидит на горшке в центре комнаты и испуганно смотрит на нас. Мы смеемся, как сумасшедшие, а ребенок начинает отчаянно плакать. Тогда, продолжая хохотать, мы выбегаем на улицу, прямо под дождь, который оказывается теплым. В конце улицы останавливается большая черная машина с включенными фарами, сигналит, и я знаю, что это приехал мой шофер, и мы бежим к машине. Я опять начала перечислять эпизоды, а собиралась выстроить последовательность событий, как мне кажется, взаимосвязанных. Первое и самое для меня очевидное — я жила в театре лет до 7–8, затем стала жить в богатом доме: вероятно, меня удочерила одинокая женщина. Я была очень к ней привязана, считала своей мамой. Затем она умерла, и меня отправили куда-то на пароходе, я помню, как грузят огромные чемоданы, а меня цепко держит за руку пожилая женщина в очках. Но это не моя няня, это очень неприятная чужая женщина. Я знаю, что мама умерла, что мы уезжаем, и домой уже никогда не вернемся, почему-то я уверена в этом. Помню, как пароход плывет среди высоких и очень пологих берегов, с обеих сторон террасами спускающихся к реке, это место я бы узнала сразу… Я стою на палубе, играет веселая музыка, я наблюдаю за пассажирами и поочередно представляю их в гробу — как бы выглядел, например, этот мальчик, соревнующийся со своим папой на дальность плевка за борт? У него такие густые брови, они бы ощетинились и стояли торчком на желтом скуластом лице… а верхние зубы торчали бы, как у зайца… А этой девушке губы накрасят, лицо напудрят, оденут веночек из бумажных цветов, и ветер будет их чуть-чуть шевелить. Такими ужасными фантазиями я развлекала себя во время плавания, что было со мной после — трудно сказать. Я помню красивый город на холмах, дома-виллы, окруженные зеленью, храмы в восточном стиле, особенно один: красные колонны, ярко-желтая черепичная крыша, а вокруг, как гигантские зеленые свечи, высятся кипарисы (или похожие на них деревья). И еще — в этом городе было так много людей, что иногда было трудно пройти по улице. Где, с кем я жила, как выглядела? Не знаю, все как в тумане… Возможно, меня отдали в приют, или в другую семью, или я была служанкой у кого-нибудь, мне почему-то кажется, что женщина, которую я считала своей матерью, умерла внезапно, не успев оставить завещания, и моя жизнь изменилась в худшую сторону. На самом деле свои подростковые годы я просто не помню. Следующие четкие воспоминания относятся к большому портовому городу, там я уже была взрослой девушкой и работала, по всей видимости, в борделе (что еще раз доказывает мою бедность). Но сначала хочу описать одну из самых ярких картин своего детства, момент очень важный и даже загадочный — похороны моей матери. Я стою позади большой толпы людей и не хочу подходить к могиле. Кладбище христианское, кругом кресты, шикарные надгробия из светлого мрамора стоят так плотно, что кажется — в одной могиле похоронены десятки человек. Помню ангела вдалеке, его позолоченные крылья так блестели на солнце, что в глазах темнело. Я наблюдаю, как тень от одной колышущейся ветки соединяется с тенью от другой, образуя на белом мраморе ажурно-дрожащий орнамент, это завораживает… я знаю, что мама умерла, но горя нет. Погода чудесная, я сажусь на чью-то могилу, закрываю глаза, подставляю лицо солнцу и думаю, что хорошо бы растянуться прямо на теплой плите и немного поспать. Вдруг меня легонько трясут за плечо, я вздрагиваю, открываю глаза и вижу свою подругу и крепкого азиатского мужчину, немолодого, с проседью. «Пойдем, там сейчас уже будут… пойдем…» — Он не произносит «закрывать», но я понимаю. Он берет меня за руку и хочет отвести к могиле. Я его ненавижу, его прикосновение холодное и влажное, он хуже любого трупа, я вырываю руку. В этот момент я ненавижу и его, и умершую, и свою подругу, и этих разодетых людишек с притворно-кислыми лицами. В этот же момент я замечаю, что рядом с открытым гробом матери стоит еще один — маленький закрытый белый гробик. Кто был тот мужчина? Возможно, отец ее ребенка, и, зная об этом, я его ненавидела. Во всяком случае, понятно, что женщина умерла от неудачных родов.
