Несмотря на просьбы и протесты некоторых генералов, главнокомандующий ночью выехал из главной квартиры, говоря, что не хочет потерять прежней славы своей и умывает себе руки и оставляет армию.
Фельдмаршал уехал в Остроленск и оттуда, между прочим, писал императору: «Увольте старика в деревню, который и так обесславлен остался, что не мог выполнить великого и славного жребия, к которому был избран. Всемилостивейшего дозволения Вашего о том ожидать буду здесь при госпитале, дабы не играть роль писарскую, а не командирскую при войске. Отлучение меня от армии ни малейшего разглашения не произведёт, что ослепши отъехал от армии; таковых, как я, в России тысячи».
Граф Каменский получил дозволение от государя ехать в деревню.
Беннигсен остался в Пултуске, несмотря на повеление главнокомандующего идти обратно в Россию. Храбрый генерал решился ожидать неприятеля в занятой им позиции. Корпус Беннигсена состоял из сорока тысяч и примыкал левым крылом к Пултуску. Четырнадцатого декабря Беннигсен жестоко поразил маршала Лана, который хотел выбить его из занятой им позиции.
Так же славен был подвиг князя Голицына при Голымине.[46] Голицын со своим отрядом застигнут был врасплох главными силами Наполеона, под его личным предводительством. Голицын не потерялся и вступил в упорный бой. Сражение продолжалось целый день «среди снежного вихря» и отразило французов, которые вчетверо превосходили русских своею численностью. Неприятель разбит был на всех пунктах. Этой победой рушился план Наполеона — не допускать отступления русских.
Французские войска, страшно утомлённые, нуждались в отдыхе. Волей-неволей пришлось Наполеону возвратиться в Варшаву на зимние квартиры.
А русское войско стройно и не спеша отступило к Остроленску, ожидая нового вождя. Государь назначил Беннигсена главнокомандующим, пожаловал ему крест св. Георгия второй степени, а князю Голицыну — третьей.
Таким образом, русские ознаменовали достопамятный день четырнадцатого декабря уничтожением предположений, с коими двинул Наполеон армию в Пултуск и Голымин. Причинами неуспеха действий его было мужество русских войск и превосходство наше в артиллерии.
Наполеон, победивший Австрию, Пруссию, Италию и другие государства, нашёл сильный отпор в русской армии. «Войска Александра праздновали воскресение славы своей, минутно поблёкшей под Аустерлицем». Русский штык заставил призадуматься победителя многих государств!
Глава VIII
Князь Владимир Иванович Гарин в начале зимы покинул свои Каменки, со всею семьёю переехал в Москву и поселился в огромном каменном доме на Поварской. Дом этот, только что купленный князем, отличался своей затейливой архитектурой, с колоннами, бельведерами и лепными фресками; он стоял в углублении большого мощёного двора; к дому вели двое ворот с каменными львами и с чугунной решёткой. Дом князя Гарина походил скорее на дворец.
Князь не любил шумной столичной жизни и предпочитал свои Каменки; на этот раз он уступил желанию княгини Лидии Михайловны, купил в Москве дом и зажил широкой боярской жизнью.
Старый князь не остался равнодушным к войне: он составил из своих крепостных целый полк и обмундировал их на свой счёт. Владимиру Ивановичу предлагали занять место командира, но он отказался, ссылаясь на свою старость и нездоровье; после раздора с сыном он стал прихварывать и редко куда выезжал, больше сидел в своём уютном, хорошо обставленном кабинете и занимался или чтением разных научных книг, или стоял за токарным станком. Князь искусно точил из заграничного дерева и из кости разные фигуры и безделушки.
Однажды князь проснулся позднее обыкновенного и позвонил.
Вошёл старик Федотыч, любимый камердинер князя, с бритым, добродушным лицом, вечно улыбающимся. Федотыч лет пятьдесят служил верой и правдой князю Гарину и всей своей простой душой был ему предан. Князь ценил службу старика, во всём доверял и не раз предлагал ему вольную.
— И! Ваше сиятельство, зачем мне она — вольная-то? Куда я с ней пойду? Да и зачем? Разве мне плохо жить с вами? Вашим крепостным я родился, крепостным и умру. Дозвольте ручку вашу княжескую облобызать, сердечно вас поблагодарить, а вольной мне не давайте. Не надо! — говорил старик Федотыч, отклоняя от себя увольнение из крепостной зависимости.
— Заспались, ваше сиятельство, — нежно посматривая своими добрыми глазами на князя, сказал старик. — Чаю или кофею прикажете?
— Подай кофе — в горле пересохло. Скверно спал. Голова болит.
— С чего же это, ваше сиятельство, вы плохо почивать изволили?
— Думы, братец, разные не давали спать.
— Что же думать вам, ваше сиятельство? Про что?
— Про сына думал, про Сергея.
— Да, вот что! Знамо, как не думать про сына кровного, — отцовское сердце. Теперь наш княжич с врагом отечества сражается, кровь свою на поле ратном проливает.
— Сон про него мне приснился нехороший, боюсь — не перед добром этот сон.
— И, князенька, куда ночь, туда и сон. Страшен сон, да милостив Бог!
— Уехал он из Каменок озлобленный. Жалею я, жалею, что не остановил его.
— Напрасно, ваше сиятельство, вы пошли против женитьбы княжича. Что бедна невеста, рода незнатного? Так что же? Будучи женою князя Сергея Владимировича, она стала бы и богатой, и знатной. Наделили бы счастием и сына кровного, и её, сиротливую.
— Эх, Федотыч, ведь в роду у нас нет, чтобы Гарины женились на немках.
— Какая же она немка, ваше сиятельство! Православная она, мать у неё русская, православная.
— Я бы, пожалуй, согласился, но княгиня… Она решительно отказала.
— Конечно, моё дело холопское. Я должен помнить и чувствовать, что ваше сиятельство удостоиваете меня, раба, своим разговором.
В кабинете князя водворилась тишина; князь молча пил кофе, а Федотыч почтительно посматривал на своего господина.
— Вот уже три месяца — и ни одного письма не прислал Сергей, — опять заговорил Владимир Иванович.
— Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что князь Сергей Владимирович, по приезде в Москву из Каменок, хворали.
— Что? Хворал? Ты почём знаешь?..
— А где молодой князь остановиться изволил, на Арбате, в доме Глебова, так дворецкий господина Глебова мне сказывал.
— Долго Сергей хворал?
— Да чуть не с месяц, ваше сиятельство.
— И ни одной строчки отцу!..
— Человек молодой, характерный.
— Да, да, весь в меня — огневой. Пойду сообщить об том княгине. От расстройства Сергей хворал! Бедный, как мне его жаль!
Князь Владимир Иванович поспешил на половину княгини. Лидия Михайловна спокойно выслушала рассказ мужа о Сергее, о том, что он долго болел в Москве.
— Что же ты хочешь этим сказать? — спросила она у князя.
— Как что? Пойми, ведь он захворал от неприятности. Его расстроил наш отказ.
— Я поняла и, поверь, не меньше твоего сожалею о сыне. Но повторяю, я никогда, никогда не соглашусь на его неравный брак.
— Наше упрямство сделало Сергея больным.
— Ну, этому я мало верю, мой друг, — холодно проговорила княгиня, вынимая из ридикюля работу. — Сергей не сентиментальная барышня, нервы его крепки. Если он и хворал, то, поверь, от простуды, а ты приписываешь это нашему несогласию на его свадьбу.
— Да, да, он так был расстроен, немудрено и захворать, — возразил князь Владимир Иванович.
— Я вижу, князь, ты, кажется, не прочь женить Сергея на какой-то немке, — хмуря брови, сказала Лидия Михайловна.
— Я… я не говорю этого.
— А я вот что скажу тебе, князь: пока я жива, этой свадьбе не бывать.
— Вот как!
— Я никогда немку не назову своею дочерью — это моё последнее слово!
— Но ты забываешь: Сергей совершеннолетний, он обойдётся и без нашего согласия.
— Может быть, но тогда я отрекусь от него, я забуду, что он мне сын. Поверь, князь, у меня достанет твёрдости вырвать из моего материнского сердца любовь к нему, — сухо проговорила княгиня.
Владимир Иванович ничего не возразил своей жене. По доброте своего сердца он бы давно согласился на брак сына с Анной, но предрассудок, фамильная гордость останавливали князя. Породниться с каким-то немцем, бывшим гувернёром, ему, именитому князю!
— Оставим про это говорить, князь. А лучше скажи мне, что ты думаешь о частых визитах к нам Леонида Николаевича Прозорова? — пытливо посмотрев на князя, спросила Лидия Михайловна.
— Что? Ну, понравилось ему у нас бывать, вот он и ездит, — ответил князь.
— И только?
— Чего же ещё?
— Ну, князь, недальновиден же ты! — упрекнула мужа Лидия Михайловна.
— Ты думаешь? — хмурясь, спросил князь.
— Да, думаю. Ты полагаешь, что красивому молодому человеку нужно наше общество?
— Если он к нам ездит, то…
