Потому-то крестьяне и понижают голос, когда упоминают об этом напитке, и загадочно именуют его «снадобьем».
Больше часа я шел по дороге, вернее, по овечьей тропе. День был опасно ясным, большие желтые облака облюбовали горные вершины. Долина каменистая, ни дома, ни даже травы в достатке. И чем только питаются маленькие черные коровы Керри?
Наконец скалы расступились, и я увидел болото с темной водой. В некоторых местах выглядывал торф, берега были твердыми, цвета темно-коричневого шоколада. На них остались следы от маленьких лопаток, которыми отламывают торф.
За поворотом я увидел на скале белую лачугу, а в некотором отдалении от нее, на груде камней, — невысокого старика.
Приблизившись и взглянув на него, я тотчас почувствовал: каждый нерв у него страшно напряжен. Тем не менее я восхитился тем, как он это скрывает. «Кто он такой? Что замыслил?» — такие вопросы, должно быть, крутились в его голове. Тем не менее старик улыбнулся и сказал:
— Добрый вечер…
Я согласился с ним, что день выдался редкий — ясный и теплый.
Человек был стар и мал ростом, седые косматые брови прикрывали глаза, словно занавеска, однако я заметил, что взгляд у него острый. Смотрел он, правда, не на меня, а на горы.
— Я бы снадобья выпил, — сказал я.
На это он ответил, что когда был молодым, пробовал его разок, но давно не готовил. Сейчас старик полностью собой овладел. Я сказал, что путешествую по Ирландии, и мне хотелось бы похвастаться перед друзьями, что в горах я пробовал потин. Нет-нет, он долгие годы и капли снадобья не видел! В Коннемаре лудильщик сказал ему как-то…
— А вы слышали, — сказал я, — что у Мика О’Флаэрти сдохла черная корова?
— Да что же вы сразу не сказали?
Не меняя выражения лица, он поднялся с камней и медленно пошел к белой лачуге, засунув руки в карманы заплатанных штанов.
Далее все произошло с будничной быстротой.
Из лачуги выбежали две рослые девушки, одна лет шестнадцати, другая, возможно, восемнадцатилетняя, с буйными черными волосами и в черных юбках, хлопающих по голым ногам. Та, что помладше, встала на вершине горы; ее сестра, словно сеттер, соскользнула в торфяное болото. Старик вышел ко мне из лачуги, по-прежнему не вынимая рук из карманов. Его глаза из-под седых бровей оглядывали окрестные горы.
— Да, погодка на славу, — сказал он и добавил, что времена сейчас очень трудные. Даже когда он зажигал трубку, беспокойные глаза его обшаривали горы…
Девушка выскочила из болота. Она была великолепна: ветер оттянул назад короткую юбку, на белых ногах остались коричневые торфяные пятна. В руке она сжимала бутылку, к которой прилип торф. Девушка стряхнула торф, наклонилась на бегу и поставила бутылку возле каменной стены, а потом, словно горная козочка, вскочила на острые камни и нырнула в лачугу.
Старик деланно небрежно курил трубку. Поглядеть со стороны, так самый невинный дед. Он оставил меня возле стены с бутылкой белого яда и маленькой жестяной кружкой.
Ирландский самогон — ужасный, отупляющий напиток. Он сводит людей с ума. Может ввести их в состояние транса до конца дней. Под его влиянием человек совершает любое преступление. Я отнесся к напитку с большим уважением. Налил столько, сколько могла вместить ликерная рюмка, и выпил, не разбавляя.
Казалось, я проглотил огонь вместе с дымом. Белый самогон обжег мне горло. Грубый, ужасный напиток. Я спрятал бутылку в траве возле стены и подошел к старику. Он сказал, что снадобье очень хорошее, и назвал его «утренней росой»!
Не хочу ли я взять с собой бутылку или, может, полбутылки? В наши дни снадобье дорого! «Они», сказал он загадочно, поднимают цены. «Им» трудно стало производить потин, потому что черти в синих мундирах нападают на «них» и днем, и ночью. Он мог бы в качестве уважения дать мне целую бутылку — в этот миг его глаза оторвались от гор и внимательно глянули на меня — «за… дайте подумать… девять шиллингов».
Я поблагодарил и отказался. Он снова заговорил о «них». Я чувствовал, что эти таинственные неизвестные были на самом деле «я» да «я»! Я представил себе, как он выходит в ночную темноту или в сумрак дождливого дня, и снова восхитился его самообладанием, потому что, похоже, на тайном промысле он ничего не наживал.
Я пошел вниз по дороге, а старик остался сидеть на груде камней с трубкой в зубах. Девушка с ветром в волосах побежала, словно сеттер, в торфяное болото, держа что-то в руках. Белая лачуга на скале с маленькими, черными, незанавешенными окнами, казалась незрячей. А может, ее окна оглядывают горы и лишь притворяются слепыми?
И снова я пустился в путь по красивой прибрежной дороге, огибающей залив Бантри, после чего решил отдохнуть в божественном месте под названием Гленгарифф. (Там я почувствовал невероятную головную боль, не отпускавшую меня до самой ночи. Ну и поделом мне!)
7
Трудно поверить в существование Лондона. Возможно, в этот момент толпы движутся по Пикадилли, а транспорт скопился на Ладгейт-Хилл. Люди серьезно обеспокоены, успеют ли они на поезд до Манчестера или Брэдфорда. В Гленгариффе такие мысли невозможны. Здесь ничего не происходило с тех самых пор, как во время «беспорядков» сожгли полицейские казармы. Теперь сжигать нечего, поэтому вряд ли кто ожидает здесь каких-либо происшествий…
Со старым Миком бесцельно плывем на хрупкой лодчонке по маленьким бухтам. Спокойная вода, крошечные островки… Слушаем тишину, такую глубокую, что плеск беззаботного весла я уподобил бы кашлю во время церковной службы.
Мелочи имеют здесь огромное значение. Все свое внимание я, как и старый Мик, уделяю полету чаек и тюленям, выглядывающим из воды возле отдаленных островов. С интересом смотрю на бакланов. Они кружат высоко над головой, медленно, целеустремленно, а заметив рыбу, камнем падают с неба клювом вперед. Кажется, что в море угодил снаряд мелкого калибра. Некоторое время птицы остаются под водой, а потом снова появляются в неожиданном месте, и вид у них удовлетворенный.
Мик говорит, что в поисках добычи они часто ныряют на глубину шесть футов. Он сочетает редкую любовь к природе с безразличием сельского жителя к жизни животного. Он хочет показать мне, как легко убить баклана. Все, что нужно сделать, — положить рыбу на планшир лодки. Бакланы бросаются на нее и ломают себе шею, чем доказывают свою глупость. Мик не может понять, почему я хочу стукнуть его по голове веслом, если он попытается это сделать!
Тут есть кайры, похожие на маленьких пингвинов. Они сидят в море и покачивают крошечными крыльями. Есть морские попугаи с красными клювами, сорочаи и дикие гуси. Иногда из камышовых зарослей поднимается голубая цапля и медленно летит к другому острову.
В неподвижных маленьких бухтах вода цвета бледного нефрита. Просвечивает морское дно с камнями, похожими на драгоценности, и моллюсками необычайной формы.
Старый Мик рассказывает, что вырастил двенадцать детей на картофеле, пахте, рыбе, случалось, ребятишкам перепадало и яйцо. Выросли здоровенькими, и сейчас трое из них прекрасно устроились в Америке.
— Они живут в соседней деревне, — говорит старый Мик и кивает головой в сторону Атлантики.
В Дублине он ни разу не был. В Корке появлялся один или два раза. Лондон для него — абстракция, такая же удаленная, как Москва. А вот Америка — реальность. Его драные карманы оттопыриваются от вырезок из американских газет, присланных домой детьми-эмигрантами. О Нью-Йорке он знает все.
— Да, жизнь — тяжкая штука, — говорит Мик. — Так тяжело, когда твои детки подрастают, но с голоду не умрешь, если в море полно рыбы, а скалы покрыты ракушками величиной с утиное яйцо. Да и не замерзнешь: ведь торфа в болоте на всех хватит… Я думаю, что в городах жизнь еще тяжелее, а ведь у них и деньги в банке лежат…
Сразу видно: он не поменяется местами и с английским королем!
Однажды утром мы подплыли поближе к островам. Они похожи на корабли, стоящие в бухте на якоре. Вокруг нас были горы, переливающиеся всеми оттенками синего цвета — от серо-голубого, напоминающего кольмарский виноград, до глубокого синего цвета фиалки. Леса спускались к краю воды. Человека не было видно — ни на земле, ни на море. Это ирландская Ривьера!
