Хотя эти стрелковые фокусы производили впечатление на царя, он прекрасно понимал (вместе со мной), что новоманерные ружья не годятся для вооружения всей пехоты. Его указ о строении казенного оружейного завода обязывал делать обыкновенные и новоманерные фузеи в пропорции десять к одному по числу стволов. Не скажу, что мне понравилось такое решение, однако вынужден признать его мудрым и взвешенным. Средства, коими я распоряжался, со следующего года увеличивались во много раз. Росло и мое значение.
Не знаю, что послужило причиной: дорожные разговоры или невероятная стрельба, но эти дни ввели меня в очень узкий круг при государе. Людей, коих он знал, были многие тысячи, а вот полным его доверием и правом на собственное мнение, иной раз даже противоречащее царскому, пользовалось гораздо меньшее число. Такое положение не обязательно совпадало с высоким чином: им мог располагать простой кузнец или корабельный плотник, и не располагать - генерал. В основе лежало ПРИЗНАНИЕ МАСТЕРСТВА. Не было, разумеется, никаких списков или гильдейских знаков отличия для отмеченных высочайшим взором, но вся чиновная Москва воспринимала сей нюанс безошибочно. Отношение ко мне моментально изменилось. В самодержавном государстве доступ к монарху и возможность влиять на него - высшая форма власти, доступная подданному.
Мне показалось уместным умолчать в беседах с государем только о двух вещах. О фейерверках (иначе пришлось бы без конца заниматься этим баловством, в ущерб более важным делам) и о своем происхождении. Продолжая считаться венецианцем, я сохранял несравненно больше вольностей, чем любой русский, и заметно больше, чем обрусевшие иноземцы: примерно настолько наемный слуга отличается от холопа. Андрей Виниус, лет сорок назад принявший православие и московское подданство, а теперь ковылявший за царем, как побитый пес за наказавшим его хозяином, являл пример, чего не надо делать. 'Свежего' голландца Петр остерегся бы трактовать подобным образом просто из опасения, что сбежит и остальных распугает. Правда, оставалось непонятно, что отвечать, если государь и меня попытается закрепостить, побуждая к крещению по восточному обряду.
Во всем остальном я постепенно делался своим человеком на Москве: уже давно к моей фамилии добавляли слог 'въ', именуя на русский лад Александром Ивановым сыном Читановым (в Париже я именовался Джованетти, но потом, дорожа памятью учителя, принял его прозвание вместо дядюшкиного). Приближение к государю открыло мне многие дома немецкой слободы и коренной Москвы, чему святочная неделя и новогодние гулянья очень благоприятствовали. Нанося праздничные визиты новым знакомым, нельзя было обойти старых, наиболее способствовавших моему успеху. Пьяный с утра Ромодановский, услышав голоса в передней, громогласно рявкнул:
- Кого там черт несет?
На сей демонологический вопрос слуга-татарчонок, до заикания боявшийся грозного хозяина, объявил, что прибыл господин Шайтанов.
- Не черт, так шайтан! - в многоголосом хохоте явственно был слышен голос царя. В ответ на церемонное приветствие меня со смехом усадили в компанию и дружно начали поить водкой. Веселые кощунства Всепьянейшего Собора скоро заставили забыть, что за столом - правители огромного государства, с самодержцем во главе. Казалось, это расшалившиеся без присмотра студенты. Однако примета, что поминать злого духа - не к добру, на сей раз исполнилась.
- А скажи-ка нам честно, шайтан эдакий, - начавший было стекленеть от выпитого высочайший взор вновь стал внимательным и остановился на мне, - ты в Бога веруеши? Ты когда последний раз в церкви был?
- Так он же латинской веры, Петр Лексеич, - сунулся выручать кто-то из собутыльников. - Ты ихних костелов-то не дозволяешь!
- Да я не о том! - досадливо отмахнулся царь. - Нашел бы, ежели захотел. Вон, старый Гордон, покойник, у себя на заднем дворе латинскую молельню выстроил, думал - я не узнаю. Я все знаю! Поныне туда шастают... Хрен с ними, пусть мессы служат со своим патером, коли охота. А этого - желтый от табака указующий перст обличающе остановился на мне - и дома за молитвой не видывали, да говорят, и креста на нем нет. Ты, умник, не из жидов случайно будешь?
Похоже, мое возвышение кому-то пришлось не по нраву. Но клевета - тонкое искусство, неумелая может ударить рикошетом по своему автору. Я молча расстегнул воротник, достал тонкий серебряный крестик с рельефным распятием - единственный подарок тетушки Джулианы - и приложил к губам. Потом перекрестился по-католически.
- Хватит? - Меня начинало забирать раздражение. - А о жидах хоть и не скажу худого слова, сам не из них. Могу еще кой-чего вынуть, если доказательства требуются.
- Ф-ф-ф... Горяч жеребчик! - обдав мощным перегаром, Петр подул мне на макушку, как на горячий кофей, снова переводя разговор в шутливую плоскость. - Необъезженный. Да ты не кипятись. - Он покровительственно обнял меня за плечи. - Мне от тебя дело нужно, а не посты с молитвами. Только вот смотри: приедет человек - ученый да ловкий, впору великие дела доверить, а чего от него ждать? Чужая душа - известно, потемки. Должен я узнать, кто чем дышит, допрежь того как тысячи людей ему поручить?
Он словно оправдывался, что заставлял шпионить за мной и слушал наветы. Это было так человечно и так трогательно: совсем непохоже на трезвого государя. Я, видимо, тоже захмелел и в ответном порыве искренности поведал царю и всей компании, как в детстве собирался перейти в римское язычество - только затем, чтобы попасть в ад и встретиться там с Юлием Цезарем. При всей смелости своих шуток, сподвижники Петра не оценили детскую мечту. Старик Никита Зотов сокрушался о моем легкомысленном отношении к спасению души. Хозяин дома возражал, что переход в многобожие ничего бы не ухудшил, ибо в латинской вере все равно несть спасения - надо окрестить в православие. Царь мгновенно загорелся этой идеей. Как спастись от желающих спасти мою душу? Я махнул для храбрости еще чарку и объявил, что веру менять не намерен:
- Душа моя все равно погибла безвозвратно, ибо я нарушал шестую заповедь, ни разу не раскаялся и намерен нарушать впредь. В этом состоит моя служба Вашему Царскому Величеству, и выбор между нею и царствием небесным сделан.
Петр не был готов к такой суровой трактовке ветхозаветных заповедей.
- Так ты что, считаешь - воевать грех? Даже когда кругом прав, как против шведа?
- Да. Все равно, прав или неправ.
- И против турок - грех?
- И против турок. Истинный христианин, увидев атакующих янычар, выйдет им навстречу не с мечом - а с крестом, молитвой и кротким увещательным словом, дабы просветить заблудшие души.
Царь усмехнулся. Видимо, вообразил чудо обращения янычар в разгар баталии.
- Ты святым мучеником, никак, хочешь стать?
- Совсем не хочу, помилуй Боже! Я выйду на них с пушкой, а не с крестом! Мне не по силам такой подвиг - поэтому не дерзаю мечтать о спасении. Путь воина не ведет в царствие небесное.
- Дурость ты говоришь. Видно, что ни шиша в духовных делах не смыслишь. Пролитие вражьей крови в бою - не грех, а доблесть! А если даже есть в этом грех, то вовсе не смертный. Тебе его любой поп отпустит.
- И согрешит сам. Господь сказал: НЕ УБИЙ. Всё. Без добавлений или изъятий. Если б шестая заповедь допускала исключения... Было бы: 'Не убий никого, опричь турка или шведа' - тогда другое дело. А так поп уподобится сержанту, отменившему приказ главнокомандующего. Положим, генерал дал команду: 'не стрелять', под наказанием, а сержант скажет: 'это в гренадер приказано не стрелять, а в драгун можно'. Когда генерал узнает - что будет с сержантом? И с солдатами, которые выстрелят?
- Тьфу на тебя, дурак! Ученый человек, а хуже раскольничьих старцев, ей-Богу! Не вздумай свои глупости еще кому проповедовать... А то - я тебя! Прочь с глаз моих!
Я не заставил упрашивать себя хлопнуть дверью. Да и пьяный Петр не на шутку разгорячился. Вообще, гнев - обычная реакция людей, которым напоминают основные, бесспорные и очевидные требования их религии. Проспавшись наутро и вспомнив, с некоторыми усилиями, вчерашний разговор, я долго размышлял, считать ли царские ругательства умалением моей чести, необходимо ведущим к разрыву контракта. Или все-таки сам виноват? Не стоило так опрометчиво напиваться и развивать беседу на опасную тему. Назвали дураком? Так вел себя по-дурацки - значит, это не оскорбление, а истина.
Зайдя по службе к Ромодановскому, осведомился между делом, не наговорил ли вчера чего неподобающего. Князь Федор Юрьевич только рукой махнул успокоительно: в пьянстве, мол, всякое бывает. С перекрещиванием из латинства в православие меня больше не беспокоили. Петр ускакал в Литву: пришли донесения, что Карл главными силами блокировал Гродно, отрезав подвоз провианта русской армии. Стало не до спасения душ, спасать надо было войска. А меня царь нанял не для теологических диспутов.
