К заводу приписали несколько крупных сел, но, если со строительством окрестные мужики и московские арестанты вполне справлялись, доверить тонкую работу по металлу заскорузлым от земли крестьянским рукам значило бы погубить все дело. Требовались сотни работников для простых, но точных операций, которых мои мастера могли бы быстро научить. Единственные пригодные люди, как показал опыт - крестьянские дети от двенадцати до семнадцати лет, достаточно восприимчивые и не привязанные к хозяйству. Конечно, в столь нежном возрасте они не могли работать целый день, как матерые мужики, но мне это и не требовалось. Полдня - завод, полдня - школа, попеременке: так можно было подготовить двойное количество рабочих с расчетом на будущее расширение дела. Оплаты им все равно первое время не полагалось, только одежда и корм. Зато поманить возможностью выучиться и выйти в мастера - очень дешево стоило и прекрасно побуждало к труду. Вообще, на работах, не требующих могучих мускулов, подростки превосходят зрелых мужчин: они понятливее и еще не научились беречь свои силы.
Завод рос своим чередом: на вторую весну запустили водяные колеса, вовсю заработало ствольное отделение, к лету обыкновенных фузей делали уже больше, чем когда-то у Виниуса. С новоманерными - тоже шло на лад, хотя гораздо медленнее, чем планировалось. Ближайшая кампания для меня, к великому сожалению, пропадала. Утомленный бесконечными хлопотами, я мечтал о походах и баталиях, как галерный раб - о свободе. До этого еще было далеко. Зато появился досуг привести роту в божеский вид и оправдаться перед Брюсом, заставив бомбы взрываться при попадании в цель, а не в стволе орудия (как это у нас с ним получалось два года назад). Литейная мастерская, не слишком нужная для ружейного дела, но необходимая для артиллерии, была выстроена еще зимой. Один разговор, сопровождавший первую пробу печей, смутил мою душу.
Тех каторжных, что посмирней, мы часто ставили на подсобные работы. Возле 'кобылы' для наказаний молоденький парнишка с безумными глазами, ожидавший очереди под кнут, бросился на колени:
- Господин капитан! Не ставь меня в литейню, лучше убей!
- Убью, коли понадобится. Не тебе решать. А чем литейня не полюбилась?
- Да там огонь...
Злодею было на вид лет семнадцать, самое большее. Однако выжженное на лбу клеймо ясно говорило, что он убийца.
- За что наказан?
- Работать отказался, - пояснил стоящий рядом десятник.
- Помолчи, пусть сам скажет. Что у тебя с огнем?
Лицо преступника исказил ужас.
- Сгорели... Они все сожглись! Батя мой... мачеха Настасья... сестренки единокровные... младшей, Варьке, три года всего было... Братик еще - только народился, окрестить не успели...
- Ты их спалил? За поджигательство здесь?
- Не... Они сами... За веру...
- Как это - сами? Что ты врешь? Чья смерть на тебе?
- Это потом... Я прошлый год к разбойникам пристал, купцов разбивали...
В стенаниях юного душегуба было подобие уважительной причины. Конечно, оставить непослушание вовсе без кары нельзя - иначе на другой день мне ничем не дадут заниматься, кроме разбора предубеждений колодников против работы.
- Кнут отменяю. Двадцать плетей - и на плотину.
За общим обедом один из мастеров, старый Михайла Кривой, рассеял мое недоумение по поводу огня:
- Это, Лександра Иваныч, самая злая лжа - про огненное очищение. Себя губить - грех смертный, а по этой вере тыщи людей сожглись, целыми деревнями. Иной и не хочет гореть, так приневолят: куда мир, туда и ты. Был у нас возчик с ярославского Заволжья, сказывал - у них иные волости, как от моровой язвы, опустели.
Я никогда не страдал малодушием или чрезмерной впечатлительностью, однако некоторое время плохо спал по ночам, как в юности - после встречи с разбойниками. Но тогда зло воплощалось в обычных людях, теперь предо мной был безликий ужас бытия. Кем сотворен сей мир? Точно не Богом. Может быть, наша жизнь - всего лишь сон. Он снится безумному инквизитору, сошедшему с ума от бесконечных аутодафе. В этом сне еретики сжигаются сами, вместе с малыми детьми, чтобы даже семени их не осталось. Ну не может такое происходить наяву!
Проводя пороховые опыты для артиллерии в лабораторной избе, я много раз был близок к тому, чтобы разделить участь отчаявшихся раскольников. Взрывы и пожары (к счастью, мелкие) случались через два дня на третий, меня спасала лишь чрезвычайная осторожность: опасные субстанции никогда не готовились в количестве свыше четверти фунта и не помещались в посуду, дающую осколки. Всегда стояла рядом бадья с водой и ждали наготове люди на случай нужды. Так же старательно берегли себя канониры двух присланных Яковом Вилимовичем гаубиц, перед каждым выстрелом уходя в укрытие. Никаких вольностей не дозволялось, после того как одному из них, выглянувшему невовремя, пол-головы снесло куском чугуна. Беда была в том, что измышляемые мною воспламенители ударного действия часто не выдерживали сотрясения при выстреле, и бомба тут же взрывалась. Орудия уцелели единственно потому, что 'длинная' по тогдашним меркам гаубица имела длину ствола всего пять или шесть калибров, бомба из нее только что не выглядывала, а разрывало ее либо на самом обрезе ствола, либо уже снаружи. Я сильно обогатил свой опыт по части затравочных составов, но правильного решения не нашел.
Зато никаких трудностей не вызвала подземная мина против пехоты или кавалерии, приходящая в действие, как только ее потревожат. Впоследствии невежественные люди приписали мне честь сего изобретения: некоторые восхищались, большинство проклинало, не ведая, что немецкий трактат, в коем впервые описано это оружие, напечатан лет за сто до моего рождения. И в России оно не было новостью: подобные 'хитровыдуманные гранаты' слуги правительницы пытались применить для умерщвления Петра Алексеевича в дни его малолетства. Моя заслуга - только в замене обыкновенного кремневого замка, поджигавшего порох в прежних минах, более простым, дешевым и надежным механизмом. И всё! Раньше требовалась перезарядка после малейшего дождя или ночной росы, теперь оружие оставалось на боевом взводе несколько недель без всякого вмешательства. Этой перемены хватило, чтобы из военного раритета сделать удобное средство обороны. Впрочем, пока я изготовил лишь несколько дюжин воспламенителей на пробу: механизм требовал токарной работы, а нехватка хороших токарей и станков для них была моим самым страшным кошмаром. Проблема обещала разрешиться не раньше, чем прибудут люди и машины из Англии, дотоле вооружить новоманерными ружьями удалось одну мою роту, и то не полностью.
Я посчитал сие достаточным, чтобы рапортовать о готовности присоединиться к действующим войскам. Нельзя было ждать. Не только мое - царское терпение кончилось. Суровость государя имела бесспорный резон: фортуна дважды миловала Россию, третий раз рассчитывать на чудо не приходилось. После первой Нарвы победоносный враг ушел, чтобы отнять у Августа польскую корону. После блокады Гродно он удовольствовался отступлением русских (которое посчитал за бегство) и вновь поворотился на запад, чтобы добить несчастного курфюрста и обобрать его саксонские земли на небывалые двадцать два миллиона талеров. Теперь, когда поверженный Август изъявил полную покорность Карлу, у беспощадного воина не осталось других противников, кроме презираемых русских с их упрямым царем. Шведы ясно выказали готовность вести войну на уничтожение, запятнав свою честь убийством пленных, взятых во Фрауштадтской баталии. Сдавшиеся саксонцы были приняты в шведскую службу, русские же - перебиты холодным оружием, для упражнения войск. Главные силы Карла неумолимо наступали через Литву, и Петр готовился встречать их в России. Двадцать тысяч работников строили укрепления вокруг Москвы.
Доброе начало
- Обещанного три года ждут: ты, капитан, поговорку в точности исполняешь! - ответствовал на мой рапорт Михаил Голицын, уже генерал-майор, когда я доложил о прибытии в его команду. После ротного учения со стрельбой ирония князя смягчилась:
- По деревяшкам вы лихо палите, посмотрим - как по неприятелю... Ладно, бой покажет.
Я не обнаруживал ничем, что грядущий бой меня сколько-нибудь волнует. Однако едва ли пятая часть моих солдат бывала в настоящей баталии, а вместо четырех положенных по штату офицеров нас было двое с подпоручиком Викентьевым. Сие возмещалось избытком отлично подготовленных сержантов и капралов, давно уже годных к производству. В то счастливое время чины получали от государя на поле брани, так что подчиненные 'засиделись' по моей вине на один-два ранга, чем имели право быть недовольны. Меня посещало странное чувство, как будто происходящее уже отчасти было со мной: снова в строю, снова во главе роты, только прежде я замещал умершего от раны 'папашу Огюста', теперь же стал полноправным капитаном. Не слишком блестящее продвижение за пять лет. Если же считать время не по солнцу, а по умственным и волевым усилиям - каждый год стоил, самое меньшее, трех лет обыкновенных: кто знает, сколь высоко удалось бы взлететь, будь эта сила приложена в правильном направлении и в нужной точке. Наверно, мой путь к вершинам был не самым лучшим - и уж точно не из легких. Но он был мой. Не существовало другого человека, способного по нему идти.
