— Мое? — спросил я и прижал руку к груди.
— Да, да! Ваше. Из-за меня. Вы не только спасли мне жизнь, которая, между прочим, полностью была в ваших руках — весь мир знал, что мое состояние безнадежно и жизнь моя гроша медного не стоит.
И это «мне», «меня», «мое» он произносил с такой естественной самоуверенностью, что я содрогнулся и с ужасом уставился на этот гибрид, на это чудовищное творение моих собственных рук.
— Мало того, — продолжал он, — вам еще вменяют в вину, что вы последовали за мной сюда меня выхаживать. Поэтому институт мне придется охранять так же, как и дворец, ибо рано или поздно вам придется туда вернуться.
У меня кружилась голова, и на лице был написан такой же ужас, как у диктатора, когда он впервые после операции увидел себя в зеркале. Значит, я, один из известнейших вождей левых, — это не я? Я — враг? Кошмар какой-то! Заикаясь, я проговорил:
— О себе я не забочусь, но душа движения, лучшие люди страны, образец незапятнанной честности и чистой совести!.. Как вы могли это придумать?
Диктатор перебил меня:
— Не бойтесь за них! Я не стану их ликвидировать. Несколько лет концентрационных лагерей и принудительных работ, пока внутреннее и внешнее положение не изменится, и их можно будет выпустить. Это, разумеется, не рай, но не обязательно все они погибнут… Кое-кто уцелеет… Вы же знаете, пока эти люди дееспособны, на наши головы в любой момент может обрушиться небо, а этого вы тоже страшитесь, и это означало бы гибель государства. Правительство Блуфонии не станет деликатничать, как я… Но можно с ними разумно поговорить. Кто позаботится об этом лучше вас, проф?
Оцепенев, я не только отвечать, думать был не в состоянии. Вдруг я вскочил:
— Я должен повидать их! Я должен им рассказать…
Диктатор поглядел на меня так, что слова застряли у меня в горле и колени задрожали. Наконец он заговорил, и голос его резал как бритва.
— Вы с ума сошли!.. Кто вам поверит? Да и что вы скажете? Вероятнее всего, вас запрут в сумасшедший дом!
Я сидел, весь дрожа.
— Проф! — продолжал он тем же неумолимым тоном. — Вы отправитесь назад в институт и будете находиться под домашним арестом. Вас надо защитить от ваших друзей и от вас самого. Это хорошо еще и потому, что отведет от вас подозрение, будто вы поехали со мной добровольно. Люди поймут, что я вынудил вас находиться при себе, — пленник же не предатель, а мученик движения! Понимаете теперь? Но несколько дней вы еще пробудете здесь.
Я заговорил с трудом, не в силах назвать его по имени:
— Но наши товарищи…
Продолжить мне не удалось, с таким жаром он перебил меня:
— Проф! Вы же высокообразованный человек с ясной, чистой головой! Как вы можете говорить такие абсурдные вещи? Знаете, что писал Макиавелли? «Главных врагов убей в первые минуты своего прихода к власти, и чем больше, тем лучше. Это устрашит прочих, и власти твоей будет обеспечена безопасность. Если же ты не сделаешь этого, если из жалости или по другим причинам не убьешь достаточного количества людей, оставшиеся организуются против тебя, и позднее ты сможешь навести порядок уже с большими жертвами и тогда будешь действительно жесток…» А сейчас я сэкономлю бог знает сколько крови и жизней, потому что мой предшественник сделал всю необходимую грязную работу… мой пред… черт бы вас побрал, господин профессор! Как мне теперь говорить по вашей милости?… — В явном замешательстве он подошел, обнял меня, потер себе лоб. — Что со мной будет? — спросил он изменившимся тоном.
— Ты этого хотел, Жорж Данден, — процитировал я Мольера.
— Сентиментальность всегда опасна, а сейчас она может оказаться гибельной. — Он выпрямился, покосился на меня. В голосе его мне снова послышался металл.
Я долго не мог заснуть.
На другой день утром я не виделся с президентом: когда я проснулся, его уже не было. Из покоев я выйти не смог — у дверей стоял часовой. Издалека доносился орудийный гул. В сейф — я заметил это только сегодня — был вставлен новый замок…
Диктатор явился вечером и сказал, что теперь я буду спать в другой комнате. Он объяснил это тем, что не хочет по утрам будить меня. Затем без всякого перехода сообщил, что велел казнить очкастого руководителя пропаганды. От потрясения я не спросил даже за что. Но он рассказал сам:
— Вчера вечером я говорил, что велю произвести облаву и обыски на улице Ньютона, не так ли? Мы захватили нескольких мелких птичек, однако ни одного из руководителей арестовать не удалось, вероятно, их предупредили… А вот министра пропаганды там нашли! Он был смертельно бледен, когда мой заместитель, кипя от притворного гнева, — впрочем, скорее от радости, — ввел его сегодня утром ко мне. Я задал преступнику всего один вопрос: что он там делал? Он не ответил ни слова. Через пять минут его расстреляли.
— Какая жестокость! — вскричал я. — А если он шпионил для вас?
Диктатор жестом отверг это предположение.
— Я его не посылал, а тот, кто действует не по моему приказу, предает меня, — сказал он. — И министр пропаганды это знал! Возможны три варианта: упомянутый вами шпионаж, но это совершенно невероятно, так как не входило в его задачу, и в лучшем случае он помешал бы людям, профессионально занимающимся этим, а следовательно, и мне. Второй вариант, — продолжал он с железной фельсеновской логикой, — заключается в том, что он, быть может, принадлежал к левым. Но, принимая во внимание его прошлое, я отбрасываю этот вариант. Третий — и я сильно подозреваю, что это наиболее реально, — он искал себе союзников против меня. Во всех трех случаях он был изменником. И если я еще могу помиловать врага, так как знаю, чего ждать от него, то предателя — нет!.. Вам ведь известно, что этот негодяй и мой заместитель были чашами весов, уравновешивавшими друг друга в своей враждебности ко мне. Они были уверены, что, если я паду, им прежде всего придется драться друг с другом. У каждого из них свой лагерь… Но эта крыса думала, что корабль тонет, и попыталась спастись. Если б он просто сбежал, я махнул бы рукой, черт с ним! Но изменить! Теперь мне предстоит труднейший цирковой номер: балансировать с грузом в одной руке.
Я с отвращением слушал его.
— Ваше положение тоже не из легких, проф. Надо поберечься. Мне было бы жаль… — С этими словами он отпустил меня.
Шум и грохот снаружи усиливалось, и он придавал моим мыслям еще более мрачный характер. После полудня меня позвал к себе президент, заметно встревоженный.
— Я пригласил вас, чтобы проститься, дорогой господин профессор, — сказал он. — Теперь институт действительно будет для вас более надежным местом. Я отпускаю вас с тяжелым сердцем. Не легко поддерживать груз одной рукой, — произнес он с кислой улыбкой. — А вы теперь не сможете мне помочь… Благослави вас бог!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
