и отпустим его только в том случае, если будет откровенны. Чувство, что ты должен скрывать свою личность, разрушает тебя изнутри.
Вот почему я была потрясена, когда узнала правду, которую мать от меня скрывала. Семейная тайна бросила тень на ее детство и юность, а может, и на всю жизнь. Из-за матери я тоже росла с этим багажом. Слишком поздно я обо всем узнала.
Надеюсь, она поймет, как мне было тяжело. Я бы хотела получить от нее хоть каплю сочувствия: все эти годы меня не отпускала тоска. Когда я докопалась до прошлого, у меня словно камень с души свалился.
Мы с матерью проговорили больше двух часов — да все не о том. Я осторожно пытаюсь подвести беседу к теме Холокоста и расспрашиваю о своем детстве.
Забеременев, Моника переехала к Рут Ирен. Они обсуждали, смогут ли вырастить меня в ее квартире. Приют рассматривался только как временное решение.
Когда я появилась на свет, матери было сложно управляться со мной. Бабушка, наоборот, мной восторгалась и постоянно повторяла, какая я славная и спокойная. Я не кричала, не плакала. Бабушка любила со мной гулять и ходить за покупками. Ирен и так выделялась из толпы, а с темнокожим ребенком на руках — тем более. Она выставляла меня напоказ, как куклу. Ей нравилось все необычное. Однажды меня в детской коляске с гордостью катал по Английскому саду трансвестит Лулу, которому бабушка сдавала комнату.
Впервые слышу от матери историю происхождения моего имени: Дженнифер Аннетт Сюзанн. Имени Дженнифер я обязана послевоенному периоду американской оккупации. Матери понравилось его иностранное звучание.
Имя Аннетт предложила бабушка. Сказала, что оно очень красивое.
Третье имя — Сюзанн — должно было напоминать о Сюзанне из Плашова. Поскольку у Амона Гёта служили две горничные с одинаковыми именами, Хелен Хирш и Хелен Розенцвейг, он называл Хелен Хирш Леной, а Хелен Розенцвейг — Сюзанной.
После войны бабушка часто рассказывала о горничных из Плашова. В детстве матери казалось, что Лена и Сюзанна — их родственницы. Каково им пришлось на вилле Гёта, мать узнала гораздо позже.
Третье имя мне дали в честь еврейки, выжившей в концлагере. За ней я внимательно следила, смотря документальный фильм о ее встрече с моей матерью в Кракове. Судьба Хелен оставила в моей душе глубокий след.
Расспрашиваю мать об удочерении. Мысль о нем впервые возникла, когда я однажды выразила желание иметь такую же фамилию, как у братьев. Мать обсудила это с Ирен, и та сказала: «Давай, почему бы и нет, я к ним ездила, мне они понравились».
Вначале удочерение казалось матери делом абсолютно формальным. Она думала, что облегчит жизнь мне и моим приемным родителям. Только потом она поняла, что больше не имеет права меня посещать. Ее это очень рассердило и раздосадовало.
Поскольку матери нельзя было со мной видеться, она время от времени проезжала мимо нашего дома в Вальдтрудеринге, иногда ее сопровождала бабушка.
Увидев большой красивый дом, в котором я тогда жила, мать однажды произнесла: «Что ж, прекрасно. Грех жаловаться».
Она примирилась с тем, что меня удочерили.
Мать видела только внешнее: дом, сад, атрибуты жизни среднего класса. Откуда ей было знать, что меня разрывает на части?
Впрочем, она и сейчас этого не видит. Не спрашивает, как мне жилось у Зиберов, чего недоставало, скучала ли я по ней.
Для нее все однозначно: согласиться на удочерение оказалось самым правильным решением, в результате которого у меня было сказочное детство.
Она считает, что мне повезло избавиться от фамилии Гёт и не тащить на себе бремя семейной тайны. Она так и не поняла, что незнание — бремя куда тяжелее.
Разговор длится уже четыре часа. Мать начала изучать древнееврейский, но до сих пор не спросила, что меня привело в Израиль.
Я пытаюсь поставить себя на ее место, быть осторожной и понимающей. Не задаю слишком много вопросов, ничего не требую от матери. Теперь я в роли родителя, а она в роли ребенка. Как будто это я должна защитить ее, помочь ей.
Вечером мать пригласила нас с Гётцем на ужин. Она живет в небольшой деревушке у леса. Вокруг дома разбит красивый сад, видно, что мать за ним ухаживает.
Когда мы приходим, мать с Дитером еще хлопочут у плиты. На кухне выпиваем по бокалу вина, потом рассаживаемся за столом и беседуем. Муж впервые видит мою мать. Он тоже замечает, что она говорит в основном о родителях.
Моника рассказывает, как однажды спросила Ирен: «Почему папа не Оскар Шиндлер? Почему он Амон?» Та ответила: «Если бы твоим отцом был Оскар, а не Амон, тебя бы на свете не было».
Мать снова сравнивает меня с Ирен, но в хорошем смысле. Мы рассматриваем бабушкины фотографии, и вдруг Моника говорит: «Выбирай». Я указываю на снимок Ирен, где она в профиль. Бабушка выглядит именно такой, какой я ее помню: элегантность, непринужденный вид, на плечах платок.
Мать отдает мне фотографию, а потом вручает маленькую коробочку из-под сигар. Внутри — любимый бабушкин золотой браслет. Мать говорит: «Дарю». Мне сразу понравилось изящное украшение, хотя первое время я нерешительно держу его в руке. Вдруг оно из лагеря? Вдруг оно украдено или сделано из золотых зубов узников? Услышав, что браслет принадлежал еще моей прабабушке, принимаю подарок. Я очень рада такому жесту.
С тем, что мать говорит только о прошлом, приходится смириться. Думаю, эта встреча — только начало.
Здороваясь, мы пожали друг другу руки. На прощание коротко обнимаемся.
Теперь у меня есть мама.
* * *
Дженнифер Тиге с улыбкой рассказывает о встрече с матерью. На руке у нее бабушкин браслет.
Маттиас вспоминает: «После встречи с матерью для Дженни на первый план вышла ее биологическая семья. Она теперь по-другому оценивала годы жизни в доме приемных родителей».
Инге Зибер называет то время «вторым после переходного возраста отчуждением Дженнифер от семьи»: «После встречи с Моникой она стала относиться к нам слишком категорично. Мы с мужем очень переживали». Инге тяжело восприняла, что Дженнифер, прочитав книгу, вдруг начала называть ее по имени. «Меня это убило», — говорит Инге. Лишь иногда Дженнифер оговаривается и снова называет ее мамой.
Перед второй встречей, на этот раз с матерью и Шарлоттой, Дженнифер гостит у приемных родителей в Вальдтрудеринге.
Герхард Зибер гуляет с сыновьями Дженнифер Тиге по саду. Он посадил для внуков «древа жизни»: реликтовое дерево гинкго для Клаудиуса и яблоню для Линуса. Он подводит
