Лена заплакала.
— А ведь это могла быть я, — произнесла она. — Помнишь? А вы все уговаривали меня не разводиться, говорили: он выправится, надо его лечить… А он бы просто меня убил.
Суд не был суров к Мише. Особенно после того, как там была рассказана вся его история, с момента скоропостижной смерти горячо им любимой матери, когда сам он был в возрасте подростка. Суд дал Мише четыре с половиной года — так мало за убийство, признав, впрочем, его полностью психически полноценным и вменяемым, даже на фоне алкоголических проблем.
Мишу отправили в зону, в Мордовию, в глухие леса. Через полгода к Лене, в ее московскую квартиру, где она жила уже с новым мужем и у нее, наконец, родился сын — приехал начальник той колонии, где Миша отбывал наказание. Начальник был не самый умный, но, видимо, добрый человек. Решение навестить Лену было его собственным — Миша, как выяснилось, его об этом не просил. Начальник посчитал своим долгом, будучи в столице в служебной командировке, найти Лену, несмотря на то, что она бывшая жена, и рассказать, что «ее Михаил» (начальник так и говорил, к ужасу нового мужа) — лучший из заключенных, кого он когда-либо встречал и с кем работал. Миша — самый грамотный и трудолюбивый в колонии. Начальник, в котором чувствовался педагогический талант, назначил Мишу следить за библиотекой для заключенных, и Миша навел там полный порядок, сам много читает и работает с преступниками, как настоящий психолог. Миша собственноручно сколотил деревянную церковь за колючей проволокой и собирается в монахи. Списался с монастырем, просит наставить его на избранный путь. Начальник также поведал Лене, что он очень поддерживает Мишины монастырские начинания, поскольку видит от них только пользу для своего контингента убийц, насильников и рецидивистов, и что из Москвы он, по Мишиной просьбе, должен привезти в мордовскую колонию специальную церковную утварь, купив ее в магазине Московской Патриархии.
Тюремщик завершил свою речь обещанием, что он будет непременно ходатайствовать о Мишином досрочном освобождении за примерное поведение в местах лишения свободы.
— Лена, вы не рады? — спросил он бывшую жену, заметив, что она чуть не плачет.
— Я боюсь. — ответила Лена.
— Не надо. — парировал Мишин начальник. — Он теперь другой — смирный. И не пьет. И никого уже не убьет, как мне кажется.
Начальник пригладил волосы, отхлебнул чаю и добавил с чувством сопричастности к перевоспитанию преступников, быстро потирая ладони резким движением друг о друга, будто собирался кожей своих ладоней высечь огонь:
— Честно говоря, мне немного жаль, что он скоро уйдет. Лучший… Ну, просто лучший мой кадр.
С этого момента мы стали готовиться, вдруг, вот-вот Миша объявится в Москве. Но он появился только в 2001 году — его освободили, сняв судимость. Несколько недель Миша поболтался по столичной жизни — опять бесквартирный, никому не нужный, немецкий язык забывший, совсем уже не умеющий приспособиться к жизни, которая наступила.
Я уже давно знала, что он в Москве. Но встретились мы совершенно случайно на Тверском бульваре — просто шли навстречу друг другу и с трудом узнали знакомые когда-то черты. Присели на скамейку — и проговорили часа три кряду. Про моих детей он не спрашивал — а я про его Никиту. Мише просто нужен был собеседник — «уши», которые его выслушают.
Все время он говорил о монашестве и правильном выборе монастыря — я наблюдала, кто же передо мной. От прежнего — от юности — в нем почти ничего не осталось. Он выглядел седым, старым и обрюзгшим. Никакого таланта, особой одаренности, какие в нем ощущались когда-то. Только обида на судьбу. И много тюремного жаргона. Еще Миша твердил какую-то банальную ерунду — о смысле жизни, как об этом пишут в примитивных книжках для людей, почти не учившихся. И я поняла, какая библиотека была в мордовском лагере.
— Ты устроился на работу?
— А куда? Всюду мало платят и много требуют.
— Да все мы так сейчас… Надо уметь терпеть… — начала я. Но Миша перебил:
— А я не хочу, как все.
Вот уж чего у него было навалом, так это «не быть, как все».
— Как у тебя с монастырем?
— Пока не берут. Там тоже очередь и блат. Связи нужны. Мне мешает, что я сидел.
— Наверное, ты понимаешь, что это естественно… Ты же, действительно, из тюрьмы недавно.
— Я не понимаю, — Миша стал агрессивен.
— И что ты намерен делать?
— Пойду в ту маленькую церквушку, — Миша махнул рукой за свою спину. И там, действительно, стоял вросший от времени один из самых старых храмов Москвы, — наймусь сторожем. Для монастыря нужен профильный стаж, как мне сказали.
И тут мы оба засмеялись. Только человек, рожденный в СССР и проживший там некоторую сознательную часть своей жизни, знает, что такое разговоры про «профильный стаж» — типичный советский подход к приему на работу и в хороший институт, если не по знакомству. Хотя говорим мы о монастыре, религии, вере, конфессиональных правилах… И нет ничего более антиподного реалиям советского образа жизни, чем они. Мы продолжали хохотать.
— Смешно, — говорил Миша. — При нашей нынешней действительности православные правила и советская действительность вдруг сомкнулись.
Из-под нависших болезненных век то ли почечника, то ли сердечника вдруг глянул на меня прежний Миша — веселый, заводной, игривый, куражный.
— Конечно, сомкнулись. Ты просто давно тут не был. Ты не боишься, что церковь, куда ты так стремишься, стала тем же райкомом комсомола, от чего ты так когда-то убегал? Просто все подретушировалось под новые веяния? И ты потом, уже попав в монастырь, жестоко разочаруешься? И…
Я поймала себя на полуслове. И не найдя нужного выражения, осеклась.
— Ты хотела сказать, что я опять кого-то убью, взвалив вину на него за собственные проблемы?
— Ну, не совсем… — Я стала заикаться, хотя именно это я и хотела, сказать — мы с Мишей, похоже, опять отлично понимали друг друга.
— Совсем, совсем… Не подбирай слов… Отвечу тебе так: боюсь, конечно. Но мне некуда деваться. Если я останусь — обязательно сяду опять. Мне в тюрьме лучше — в закрытом пространстве. А монастырь — зона. Только другие охранники. Мне надо жить под охраной. Я сам с собой не справляюсь, видя, какая жизнь вокруг.
— А какая она?
— Циничная. А я цинизма не выношу. Оттого и пил.
— А свою женщину зачем убил? Она была циничная?
— Нет, она была очень хорошая. Но я не помню, как ее убил. Пьян был.
— Так ты в миру все равно не останешься?
— Ни в коем случае. Не выдержу.
Больше мы с ним не виделись. Но я знаю, что в монастырь Миша не успел. Оформление тянулось очень долго: православная бюрократия у нас, как государственное чиновничество, — равнодушное ко всему, что не его личные нужды. Миша долго ходил в Патриархию, носил какие-то справки, работая церковным сторожем и живя прямо при храме. Постепенно стал попивать снова. Пару раз появлялся у Лены — опять просил денег… Один раз она ему дала сто рублей. Во второй отказала и правильно сделала: не для него она и муж ее работают, чтобы Миша имел возможность выпить, когда хочется… Правильно, конечно.
А Миша пошел и бросился в метро под поезд. О чем мы узнали много позже, и случайно. Пытались что-то выяснить, и оказалось, что Мишу — одного из самых талантливых людей нашей страны, которых я знала, — похоронили как бездомного и «невостребованного» (никто из родственников не обратился). Вернее, похоронили прах его — таких у нас кремируют. Могила Миши неизвестна.
Ринат
…Можно ходить прямо, а можно в обход. Расположение специального разведывательного полка Министерства обороны России — самого элитного его подразделения — конечно, не место для прогулок гражданских лиц, как я. Но иногда это очень требуется. Меня привел сюда Ринат. Он — один из офицеров этого полка, его звание — майор. Родом Ринат неизвестно откуда — круглый сирота, воспитывавшийся в детском доме с первых месяцев жизни. У него восточное лицо, раскосые глаза, и говорит Ринат на нескольких редких языках народов Средней Азии. Военная специальность офицера — разведчик, за эту службу у него много орденов и медалей. Ринат прошел афганскую войну, годами, нелегалом, сидел потом в таджикских бандах в горах и на афгано-таджикской границе и брал с поличным бандитов-наркоторговцев. Еще, тоже нелегалом, от имени российского правительства помогал приводить к власти некоторых нынешних президентов бывших советских республик. Естественно, много бывал в Чечне. И на первой чеченской войне, и на второй. Вся грудь Рината в орденах.
Мы ищем с Ринатом дырку в секретном полковом заборе. Он хочет показать, как он, увешенный орденами, живет в офицерской казарме, а счастье в виде дома в военном городке, куда он хотел вселиться, обошло его стороной. И хотя этот полк очень знаменитый, вышколенный и элитный, — дырку мы обнаруживаем, и весьма внушительную, целый танк пройдет. Не то, что мы вдвоем.
