Не услышь этого Симэнь Цин, все шло бы своим чередом, а тут в нем ярость так и закипела, злость так и поднялась. Как говорится, «злой дух устремился в самое небо». Вихрем понесся он на кухню, схватил Сюээ за волосы и что было силы стал бить палкой. Спасибо, подоспела У Юэнян и схватила его за руку.
— Перестаньте! — крикнула она. — Прекратите вы свои ссоры и не наводите хозяина на грех.
— Уродина проклятая! — ругался Симэнь. — Сам слыхал, как ты на кухне лаялась. Опять всех будоражишь?! Избить тебя мало!
Если б не козни Пань Цзиньлянь, дорогой читатель, скажу я тебе, никто б не стал в этот день избивать Сунь Сюээ.
Все, что исподволь долго копилось,На голову снегом вдруг свалилось.О том же говорят и стихи:Цзиньлянь вконец очаровала мужа —У Сюээ в груди обиды стужа.Пока не перевелся род людской,Гнев с милостью нам не дадут найти покой.
После того как Симэнь Цин избил Сюээ, он направился в покои Цзиньлянь и преподнес ей четыре ляна жемчужин в ободок, которым она прихватывала волосы. Гнев ее прошел, едва она убедилась, что ее поддерживает Симэнь. На радостях она стала еще больше угождать мужу, и любовь между ними крепла изо дня в день. Как-то она устроила угощение у себя во дворике, на которое пригласила кроме Симэня У Юэнян и Мэн Юйлоу. Однако довольно вдаваться в подробности.
* * *
Симэнь Цин собрал компанию из десяти друзей. Первым был Ин Боцзюэ, выходец из оскудевшего рода. Промотав наследство, он помогал кому делать нечего, примазывался к баричам и пристраивался прихлебателем в веселых домах, за что получил прозвище Побирушка. Вторым был Се Сида, сын тысяцкого в Цинхэ. Этот наследовал отцовский титул, но о карьере и думать не хотел. Еще в детстве он остался круглым сиротой, слыл ловким игроком в мяч и азартные игры и был заправским бездельником. Третьего звали У Дяньэнь. Состоял он уездным гадателем,[207] но потом его уволили, и он заделался поручителем за местных чиновников, бравших ссуды. Тут-то он и познакомился с Симэнь Цином. Четвертого звали Сунь Тяньхуа, по прозвищу Молчун. Ему было за пятьдесят, но он все еще вламывался в женские покои, передавал любовные записки и послания, зазывал к певичкам посетителей, чем и зарабатывал себе на жизнь. Пятым был Юнь Лишоу, брат помощника воеводы Юня. Шестой — Хуа Цзысюй, племянник дворцового смотрителя Хуа, седьмой — Чжу Жинянь, восьмой — Чан Шицзе и девятый — Бай Лайцян. Вместе с Симэнь Цином — десять человек. Коль скоро у Симэня водились деньги, они называли его старшим братом и каждый месяц по очереди устраивали пирушки.
Настал как-то черед Хуа Цзысюя, соседа Симэня. Угощали в доме придворного щедро — кушанья подавались на огромных блюдах и в чашах, вино лилось рекой. Собрались все друзья, кроме Симэня. Он оказался занят и ему оставили почетное место. После обеда прибыл, наконец, и он, в полном параде, сопровождаемый четырьмя слугами. Все повставали с мест и пошли ему навстречу. После приветствий его усадили. Занял свое место и хозяин пира.
Перед почетным местом, на котором восседал Симэнь, пела певица. Ей аккомпанировали на лютне и цитре две искусницы.
Не поддается описанию изящество этих прелестных служительниц Грушевого сада,[208] столь же пленительных, как одаренных.
Только поглядите:
Они в газовых платьях — белых, как снег. Гряды черных туч — восхитительны их прически. Алеют вишнями уста, нежнее персика и абрикоса ланиты. У каждой как ива гибкий стан, льют их сердца аромат орхидей. Дивное пение слух услаждает — то иволги, мнится, порхают в ветвях. Вот закружились в танце — то резвятся фениксы в цветах. Запели старинный напев — зазвучал он свободно, легко. Танцевали они, и месяц над теремом Циньским спустился пониже. Пели они, и над Чуским дворцом.[209] — остановили свой бег облака. Меняя голоса и ритм, играли, пели стройно, в лад. То яшмы легкий нежный звон вдруг замирал и шумные аккорды нарастали, то цитра — гуськом колки — начинала протяжную песню, и, четко выделяя каждый слог, такт отбивали кастаньеты[210]
После третьей чарки певицы умолкли, положили инструменты и, как ветки цветов, плавно покачиваясь, вышли вперед. Их расшитые пояса развевались на ветру. Когда они склонились в низком поклоне перед пирующими, Симэнь Цин кликнул слугу Дайаня, взял у него три конверта и наградил каждую двумя цянами[211] серебра. Певицы поблагодарили его и удалились.
— Как хорошо поют! Откуда такие девицы? — спросил Хуа Цзысюя Симэнь.
— До чего ж вы забывчивы, ваша милость! — тотчас же вставил Ин Боцзюэ, не дав хозяину и слова вымолвить. — Неужели не узнаете? На цитре играла У Иньэр — Серебряная из Крайней аллеи «кривых террас», нашего почтенного брата Хуа зазноба. Лютню перебирала Чжу Айай — Любимица, дочка Косматого Чжу, а на лютне играла Гуйцзе,[212] сестрица Ли Гуйцин, от мамаши Ли Третьей со Второй аллеи. Она же вашей супруге племянницей доводится,[213] а вы делаете вид, будто не знакомы.
— Шесть лет не видались, — засмеялся Симэнь, — вон какая выросла.
Подали вино. Расторопная Гуйцзе наполнила кубки, а потом нагнулась и шепнула несколько ласковых слов Симэню.
— А что поделывают твоя мамаша с сестрицей? — спросил он ее. — Почему не навестит дочь?
— Мамаше с прошлого года худо стало. Нога у нее отнялась. Без посторонней помощи ходить не может. А сестрицу Гуйцин гость с реки Хуай на полгода откупил. Так на постоялом дворе и живет. Даже дня на два, на три домой не отпускает. Кроме меня и дома никого нет. А я к знакомым господам хожу, когда петь позовут. Нелегко приходится. Я сама собиралась навестить тетушку, да все никак время не выкрою. А вы, ваша милость, тоже что-то давно к нам не заглядывали. Или дозволили бы тетушке навестить мамашу.
Покладистая, смышленая и бойкая на язык Ли Гуйцзе сразу приглянулась Симэнь Цину.
— Что ты скажешь, если я с близкими друзьями провожу тебя домой, а? — спросил он.
— Вы шутите, сударь, — отвечала Гуйцзе. — Видано ли, чтобы знатный да входил в дом ничтожного!
— Я не шучу. — Симэнь достал из рукава платок, зубочистку и коробку душистого чаю и протянул их Гуйцзе.
— А когда вы изволите прийти, сударь? — спросила она. — Я бы слугу загодя послала предупредить.
— Да как все разойдутся, так и пойдем.
Вскоре вино кончилось. Настала пора зажигать огни, а гостям расходиться. Симэнь попросил Ин Боцзюэ и Се Сида немного задержаться.
Сопровождая Гуйцзе, они верхами въехали в квартал кривых террас.
Да,
Бросаться ль на красивую игрушку? —Куда разумней в стороне держаться.Легко попасть в парчовую ловушку,Труднее из ловушки выбираться.Об этом и в песне поется:Да это же губительный притон,Ров на задворках сточный,Неприметный,Для отправления нужды секретной!..Острог, что на тычке сооружен.Покойницкая…В этой смрадной ямеЖивых не сыщешь,Мертвецы — рядами.Пещера тут — приют заблудших душ,Тут бойня — свалка провонявших туш;Тут жизни поношенье,Ограбленье,Где все встает пред Смертью на колени.Вот и слова, начертанные сажей:«Тут красоты и купля и продажа.Красотку сторговал — не забывай-ка,Что у красотки есть еще хозяйка.Плати и ей.Она любовь отмеритИ не продешевит,А в долг не верит!»
Симэнь Цин с друзьями сопроводил паланкин Гуйцзе до самых ворот, где их встретила Ли Гуйцин и ввела в залу. После взаимных приветствий пригласили хозяйку дома.
Немного погодя, опираясь на клюку, вышла старуха, волоком волоча ногу, и поклонилась гостям.
— Свет, свет! — воскликнула она. — Сам знатный зять пожаловал. Каким ветром занесло?
— Простите, матушка! — Симэнь улыбнулся. — Все дела, никак не мог выбраться.
— Как величать господ, что пожаловали с вами? — поинтересовалась старуха.
— Это мои лучшие друзья — брат Ин Второй и Се Цзычунь.[214] У брата Хуа собирались, встретили Гуйцзе, ну и проводить решили. Вина! — крикнул Симэнь. — Пропустим под музыку по чарочке.
Хозяйка усадила гостей на почетные места. Тем временем заваривали чай, убирали церемониальную гостиную и припасали закуски. Вскоре слуга накрыл стол, зажег фонари и свечи, расставил вино и деликатесы.
Переодетая Гуйцзе вышла из своей спальни и села сбоку.
Это было настоящее гнездо любовных утех, вертеп, где иволги порхают в цветах. Не обошлось и без Гуйцин. Сестры наливали золотые чарки, играли на лютнях, пели и угощали гостей вином.
О том же говорят и стихи:
Янтарный сок горит в лазурных кубках,Сверкают капли пурпуром жемчужным.За ширмой, в ароматных клубахДраконов и жар-птиц несут на ужин.Вовсю звучат свирель и барабан,Поют уста и гнется гибкий стан.Лови момент, пока имеешь силу!Речь — в шепот, а свеча померкла и оплыла.Да, без вина ты, как Лю Лин,[215] сойдешь в могилу.
Сестры спели куплеты, над столом порхали чарки — пир был в самом разгаре.
