крыша ее автомобиля.
Прыгая в темноте через три ступеньки, я бросился по вьющейся и обрывающейся в черную пустоту винтовой лестнице. Энджи стояла в нескольких шагах от нижней ступеньки, привалившись к стенке исповедальни. Во рту торчала дымящаяся сигарета, в сумку она прятала зажигалку.
Я встал как вкопанный.
— Ну? — сказала она.
— Что «ну»? Ради бога, Энджи, не начинай все сначала. Для меня все это — как гром среди ясного неба. — Я осекся, переводя дыхание, а она смотрела на меня потемневшими непроницаемыми глазами, и в них я прочел, что вызов брошен и следует поскорее сообразить, что делать дальше. — Я понял, Энджи, понял, в чем беда… У тебя слишком много мужчин-сволочей — Малкерн, Фил, я…
— Не все они — мои мужчины.
— Ну, я неправильно выразился. Но все же, Энджи, что стряслось?
Передернув плечами, она стряхнула пепел на мраморный пол.
— Гореть мне в аду за это.
Я ждал.
— Ничего не стряслось, Патрик, и все плохо. Все. Вчера, когда я думала об этой истории, в которой ты чудом — просто чудом! — уцелел, множество всяких других мыслей пришло мне в голову. Господи Боже, и это — моя жизнь? Фил? Дорчестер? — Она обвела рукой церковь. — Это вот? Я прихожу на работу, пикируюсь и перешучиваюсь с тобой, развлекаю тебя, потом иду домой, где меня раз или два в месяц избивают, сплю с этим подонком — иногда в ту же ночь — и… И все? Так кто же я такая?
— Кто сказал, что это должно продолжаться вечно?
— Да-да, Патрик, ты прав. Завтра с утра пораньше пойду в нейрохирурги.
— Я могу…
— Не можешь. — Она уронила окурок и раздавила его подошвой. — Для тебя все это игра, забава. Ты спрашиваешь себя: «Ну, а какова она в постели?» А потом, когда получишь ответ на свой вопрос, отвалишь в сторонку. — Она покачала головой. — А ведь это моя жизнь. Не игра.
Я кивнул.
Она улыбнулась — жалобно так, и в неверном свете, лившемся справа сквозь зеленое витражное окно, я заметил, что глаза ее увлажнились.
— Кто бы мог подумать, а? Смешно, правда?
— Нет, — ответил я. — Не смешно.
Глава 17
Бубба даже не подумал вечером появиться в моем офисе. Это очень на него похоже.
Он пришел утром ко мне домой, когда я размышлял, как следует одеться на похороны Дженны. Пока я завязывал галстук, Бубба уселся на кровать и сказал:
— В этом галстуке ты очень смахиваешь на педика.
— А ты не знал, м-милый? — спросил я и послал ему воздушный поцелуй.
— Ты, Кензи, так не шути.
Я хотел было развить эту тему, но вспомнил, что дразнить Буббу — это наилучший и самый быстрый способ научиться летать. Потому я промолчал и продолжал возиться с галстуком.
Бубба — абсолютный ходячий анахронизм: он ненавидит все и вся, за исключением Энджи и меня, но, в отличие от большинства людей с подобными наклонностями, не тратит времени на размышления об этом. Он не пишет писем в газету или президенту, не создает партий и движений, не устраивает маршей протеста, и ненавидеть для него — столь же естественно, как дышать или хлопнуть двойное виски. Бубба наделен самодостаточностью исправного карбюратора, а на окружающих внимания обращает, пожалуй, еще меньше — до тех пор, пока они не встанут у него на пути. В этом почти двухметровом теле содержится больше центнера чистого адреналина, немотивированной злобы и готовности пристрелить любого, кто хотя бы моргнет в мою сторону не должным образом.
Я предпочитаю не вдумываться в причины этой преданности. Что же касается Энджи, Бубба однажды всерьез собрался оборвать Филу руки-ноги, а потом вставить их снова, но задом наперед. С трудом нам удалось отговорить его от этой затеи. Мы пообещали, что когда-нибудь сами займемся этим, но сначала непременно позвоним ему. Он смягчился и уступил, обозвав нас, правда, бесхребетными слюнтяями и другими нелестными словами. Слава богу, заговор с целью убийства при отягчающих обстоятельствах больше уже не висел над нашими головами.
На взгляд Буббы, мир устроен просто, а если что-нибудь в нем начинает доставать или напрягать тебя — устрани это, не особенно заботясь о выборе адекватных средств.
Сейчас он полез в карман своего джинсового пиджака и, выудив оттуда два пистолета, швырнул их на кровать.
— Извини, что с опозданием.
— Пустяки, — ответил я.
— Я раздобыл кое-какие ракеты, которые тебе могут понадобиться.
Немного ослабив после этих его слов узел галстука, я вновь обрел возможность дышать нормально.
— Ракеты?!
— Ракеты. Несколько стингеров быстренько уймут этих ребятишек.
— Видишь ли, Бубба, — очень медленно произнес я. — Вместе с ребятишками стингеры разнесут еще полквартала.
На мгновение он призадумался, а потом осведомился:
— Не пойму, к чему ты клонишь. — Закинув руки за голову, он растянулся на кровати. — Так берешь или нет?
— Может быть, попозже.
Бубба кивнул:
— Ну и ладно. — Потом опять полез во внутренний карман. Я ожидал появления противотанкового орудия или нескольких ятаганов, но на кровать были выложены четыре гранаты. — На всякий случай.
— Ага, — ответствовал я с понимающим видом. — Вот это может пригодиться.
— Правильно мыслишь, — сказал он и поднялся. — За стволы не дорого тебе?
Поглядев на него в зеркало, я кивнул:
— Если надо, я могу заплатить сегодня ближе к вечеру.
— Не надо. Я знаю, где ты живешь. — Он улыбнулся, а улыбка у Буббы такая, что может на месяц лишить человека сна. — Если что будет нужно, только скажи — днем, ночью, это все равно. — В дверях он задержался. — Пиво скоро будем пить?
— В самое ближайшее время.
— Славно.
Он помахал на прощание и вышел, а я остался с тем чувством, которое неизменно возникало у меня после его ухода, — на этот раз пронесло, не взорвалось.
Покончив с галстуком, я подошел к кровати. Между гранатами лежали два ствола — «смит-вессон» 38-го калибра и никелированный девятимиллиметровый браунинг. Его я, надев пиджак, сунул в кобуру под мышку, а «смит» спрятал в боковой карман. Потом полюбовался на свое отражение — отеки на лице сошли, и губы почти зажили. Фонарь на скуле пожелтел, ссадины потеряли первозданную алость и стали розовыми. Не то чтобы глаз не оторвать, но и на участника конкурса «Человек-слон» я уже не был похож. Можно появиться на людях и не опасаться, что в тебя будут тыкать пальцем и
