— Убежим в стога, — закинув голову и поймавши руку Брагина сказала Ирина, и, не дожидаясь ответа, увлекла его за собой… Они с разбега бросились в первый стог… Перед глазами мелькнул изгиб стройной ноги укутанной пеной белых кружев… Брагин лицом уткнулся в мягкий ворох свежей травы и в истоме вдыхал ее пряный аромат. Чьи то нежные руки коснулись его волос… Маша! — подумал он и поднял голову. Два глаза обожгли его искрами желания… Ирина тяжело дышала… Разрез алых губ трепетно искал первого касания… Подошла компания… Все разместились у стога… Снова смеялись, снова шутили, и только Брагин в мыслях обнимал Симбирск, обнимал далекую, чудную Машу.
— Господа, завтра все у меня, — весело прощебетала Ирина, в упор глядя на Брагина.
— Извините, Ирина, но…
— Никаких извините и никаких но… Завтра день моего рождения и вы будете у меня… Я так хочу, — капризно властно закончила Ирина.
— Мне завтра обязательно надо быть в Москве…
— В день рождения Ирины, московские дела могут подождать…
— Тогда разрешите мне приехать позже…
— Нет не разрешаю…
Общий смех покрыл последние слова Ирины. Друцкой что-то сострил, а Брагин чувствовал себя немного оскорбленным тоном Ирины. Вернувшись домой, он твердо решил послать Ирине цветы и уехать с ночевкой в Москву. Ночью он писал письмо Маше.
Маша милая,
Уступая просьбам мамы, я поступил в Александровское Военное Училище. Два года училища и три обязательных года в войсках могут оказаться нашей вынужденной разлукой. В мыслях своих, как и сейчас, я всегда буду с Вами. Лето провожу в Петровско-Разумовском, под Москвой, в компании нового друга князя Друцкого. Компания дружная и веселая. Всеми, кроме меня, управляет Ирина Борг. Славная и вместе с тем какая то странная. Не могу понять ее, да откровенно говоря, и не стараюсь. Завтра день ее рождения. Я приглашен, но твердо решил не ходить. Поеду в Москву. Пишите, не забывайте.
Мечтою с Вами, Георгий.
Днем Брагин получил через посыльного записку от Ирины.
Жорж,
Вы мне нужны. Я хочу чтобы вы помогли мне украсить фонариками сад. Будьте хорошим, приходите как можно скорее.
Жду, Ирина.
Брагин в Москву не поехал.
В ПОИСКАХ МИНУВШЕГО
В сентябре 1914 года Брагин, в боях за Августовские леса, был дважды ранен, и если ранение в грудь (не навылет) можно было отнести к разряду легких, то ранение в левую руку, с раздроблением лучевой кости, считалось серьезным, во всяком случае требующим длительного лечения. С фронта он был привезен в Москву и помещен в госпиталь дворянского собрания, что на Большой Дмитриевке, где с радостью встретил тяжело раненого однополчанина и однокашника по корпусу Володю Лисичкина. В госпитале Брагин однако задержался не долго и скоро переехал домой к своей матери, а госпиталь посещал только для перевязок. Дома он был окружен заботами и лаской: мамы, старушки бабушки и сестры Гали. Огромная столовая, углом выходящая на Тверскую и Георгиевский переулок, была превращена в мастерскую, где с утра до поздней ночи шумели швейные машины. Приносились тюки кроеной материи, шилось теплое белье для солдат, упаковывались рождественские подарки на фронт, и этот муравейник с жертвенно-неутомимыми молодыми и пожилыми дамами затихал только к ночи. Все исключительно тепло относились к Брагину, но он очень не любил и даже конфузился, когда очаровательная, рыжекудрая Милочка Андреоли при его появлении отрывалась от машины и громко оповещала всех: — «А вот и наш храбрый герой!» Брагин не считал себя трусом, но не считал и храбрецом. От неправильно положенных на перевязочном пункте полка лубков у Брагина образовалась сильная отечность кисти, и качалось неправильное срощение костей. Потребовалась срочная операция. Брагин нервничал и не столько от предстоящей операции, сколько от затяжки срока выздоровления, мешающего ему вернуться в полк.
Скоро его потянуло в Симбирск, в родной корпус. Ему неудержимо хотелось еще раз, может быть последний раз в жизни, повидать полковника Гусева. Его тянул в Симбирск Михеич, такой русский и так сильно любящий Суворова и Волгу. Вскоре он получил теплое, полное волнений письмо Маши.
Жоржик!
Из газет узнала, что вы ранены и привезены в Москву. Какой ужас быть так далеко, и не иметь возможности облегчить ваши физические страдания. Решила ехать в Москву, но вспомнила, что около вас ваша чудная мама, и немного успокоилась. Папа и мама посылают вам привет и очень просят вас провести весну и отдохнуть у нас. Вы так любили Симбирскую весну, когда начинается цветение яблони… Помните, как мы гуляли с вами в фруктовом саду? Помните этого хорошего сторожа, сравнившего меня с яблоней? Забыла его имя. Помните, как нежные отжившие лепестки словно апрельский снег падали на нас? Приезжайте… пишите…
Маша.Брагин отложил в сторону письмо и задумался. Он помнил не только фруктовый сад и падающие лепестки яблони, он помнил слова уверений в вечной любви, в безгранном счастии будущей совместной жизни… Каким-то внутренним чутьем он сознавал, что Маша осталась верна чувству своей первой любви, тогда как его юношеский роман, как-то совершенно незаметно для него самого, испарился из его души, оставив лишь чуть ощутимый след какой-то красивой чистоты и нежности. Он еще раз перечитал письмо Маши и решил поговорить с мамой. С мамой у Брагина еще с детства установились, а впоследствии остались на всю жизнь, какие-то теплые отношения, исключающие возможность какой-либо тайны.
Вот почему, когда утих муравейник, и все разошлись по домам, он подошел к маме, обнял ее и просто сказал: — Мама, мне нужен твой совет. Он увлек ее в розовую гостиную, усадил в глубокое мягкое кресло, и сам сел близко напротив ее. Ровный свет большой настольной лампы мягко освещал двух друзей, — маму и сына.
— Мама, разреши мне поехать в Симбирск, — тихо начал Брагин, и когда мама подняла на него свои кроткие глаза, он как в книге прочитал все, что она молча переживала сейчас: горечь предстоящей, даже временной, разлуки с ним, возможность его скорого отъезда на фронт и страх, безотчетный страх никогда в жизни его больше не увидеть. Ему стало жалко маму. Он привлек ее к себе и, целуя в усталые глаза, виноватым шопотом добавил: — Я не надолго, мама… Хочется в корпус… к Михеичу… и вот еще письмо Маши… Я не знаю как поступить с ней, — закончил он, передавая маме письмо. Мама внимательно прочитала письмо Маши. Она знала юношеский роман сына. Она познакомилась с Машей, когда она курьерским приехала в Москву только для того, чтобы одеть на шею Жоржика маленький золотой крестик. Она помнила, как Маша, прощаясь с ним, сказала: «Я верю, он сохранит вас… для мамы».
Мама передала письмо сыну и после долгой паузы, показавшейся Брагину неимоверно долгой, тихо сказала:
— Маша любит тебя, Жоржик… Любит жертвенной любовью, ты же мучаешься тем, что твое чувство к ней умерло… ушло… ушло, как незаметно для нас самих уходят дни недели… как уходит понедельник, среда… суббота… Ушедшим дням возврата нет так же, как ушедшему чувству… Ты мучаешься тем, что когда-то, по молодости лет, слишком много обещал Маше, и что сейчас не можешь сдержать эти обещания… Жизнь двух людей, Жоржик, балансируется законом обоюдности — обоюдности мысли, желаний, рождающих творческое начало жизни… обоюдности чувств, жертв и любви, прощающей на каждом шагу ошибки…
Мама остановилась, взяла руку сына, и нежно поглаживая ее, продолжала:
— Ты ни в чем не виновен… и ты и твои слова были искренни, но все, что ты говорил и обещал, было красивой, чистой правдой того дня, которым до сих пор живет Маша, и который ушел для тебя… Почему же ты теперь боишься сказать правду?
— Мне жаль Машу…
— Жалость хуже правды… она дает надежды… Запомни на всю жизнь, что самая горькая правда лучше неизвестности…
Мама встала, руками взяла голову сына и, близко смотря ему в глаза, с любовью сказала:
— Хороший ты у меня… Старайся всю жизнь остаться таким… Поезжай в Симбирск, повидай Машу и честно скажи ей все.
После беседы с мамой Брагин чувствовал как будто он побывал на исповеди. На душе стало как-то чисто и ясно, и сам он стал какой-то легкий и понятный самому себе. Его уже давно тяготили отношения к нему Маши. Они уже не виделись пять лет, если не считать ее внезапного приезда в Москву проститься с ним, когда он ехал на фронт, но по ее письмам он ясно чувствовал, что она осталась и хочет остаться все той же Машей, которую он случайно встретил на катке, ради которой убегал из корпуса, ревновал к уланскому корнету, гулял под яблоней. Ему было безконечно жаль Машу за незаслуженное постоянство к нему, за чистоту и верность этого постоянства, и в своих умышленно редких письмах он, сам не сознавая того, снова давал ей чуть ощутимые, построенные на жалости, новые надежды. Как хорошо сказала мама — «Жизнь двух людей держится законом обоюдности», — подумал он и вслух закончил:
