Жить-де ему все равно где; кроме младшего брата, родных у него нет, он холост и один как перст.
— Скука иногда такая возьмет, засосет за сердце, хоть ложись да помирай, только и в пору… — закончил Степан Сидорыч свой рассказ.
Калисфения Фемистокловна заговорила тоже в мирном тоне о своем одиночестве, сиротстве, молодом вдовстве.
— Трудно жить одной бабе, без близкого человека, и на деле это очень отражается. За всем одной не усмотришь. Где уж! А на чужого человека положиться нельзя…
— Да, уж нынче народ стал продувной, пальца в рот не клади! — согласился Степан Сидорович.
Из этого краткого, но, как показалось Сидорычу, имеющего значение разговора, он вынес убеждение, что он может иметь успех у молодой вдовы, конечно, при условии выхода на волю и некоторого капитальца.
Отсутствие обоих этих житейских благ, воли и денег, заставило Степана Сидоровича сдержать свои порывы, хотя образ красивой гречанки с той поры стал преследовать его еще настойчивее.
Степан Сидорович начал «мозговать» средства для приобретения воли и капитала.
И то, и другое далось ему в руки благоприятно сложившимися обстоятельствами.
Всякое людское горе служит основою людского же счастья.
Несчастья одного всегда — благополучие другого.
То же было и в данном случае.
Разыгравшаяся в княжеской семье тяжелая драма, окончившаяся разрывом между супругами, послужила исходным пунктом будущего благосостояния Степана Сидорова.
Читатели уже знают, как это произошло.
Степан сделался сперва капиталистом, а затем и «человеком», и «вольным казаком», как называл он сам себя, получив отпускную.
С высоко поднятою головою пришел он в кондитерскую вдовы Мазараки.
Его жизнерадостный вид не ускользнул и от Калисфении Фемистокловны.
— Что вы, наследство, что ли, получили, что так сияете? — спросила она, и в тоне ее голоса даже прозвучала завистливая нотка.
Радость ближнего всегда несколько неприятна людям, хотя в этом они ни за что не сознаются.
— Нет-с, зачем наследство… Наследство — это означает смерть… а я о смерти и думать теперь не хочу… Да и зачем нам наследство… На прожиток хватит, да и после нас останется… — хвастливо сказал Степан.
— С чего же вы такой радостный?
— К решению пришел о своей участи. С души бремя сомнения скатилось… Хочу попытать: или уже счастливым без меры буду, или совсем пропаду.
— Ну, последнему чего же радоваться… — улыбнулась Мазараки.
— Важно то, что к решению пришел, а там, что будет — Божья воля… По-моему, пусть гибель, чем так, одно недоумение…
— Я что-то вас сегодня не понимаю.
— Может, поймете… Дозвольте с вами объяснение иметь, сепаратное, наедине…
— Со мной! — удивилась Калисфения Фемистокловна, и в этом удивленном тоне было много деланого.
— С вами… с вами…
— Так пожалуйте ко мне в горницу… Вот отсюда… — приподняла она прилавок.
V. Холоп
С трепетным волнением последовал Степан Сидоров в «хозяйское отделение» кондитерской, как называли служащие помещение самой Калисфении Фемистокловны, в отличие от других комнат, находившихся за кондитерской, представляемых в распоряжение более почетных постоянных посетителей.
Помещение это состояло из маленькой приемной и спальни, обстановка которой виднелась в открытую дверь. Рядом со спальней была небольшая комната, где спала девочка с нянькой.
Убранство приемной дышало довольством, без бросавшейся в глаза роскоши, и тою уютностью, которая придается помещению только женской рукой, посредством ничтожных безделушек, салфеточек и прочего, в общем созидающих манящую к себе картину.
Из отворенной двери соблазнительно выглядывали изящный туалет, тоже установленный разными вещицами и принадлежностями из фарфора и хрусталя, и часть высокой кровати под белоснежным одеялом, из-под которого для очень внимательного наблюдателя выглядывали шитые золотом миниатюрные утренние туфельки хозяйки.
Оттуда распространялась и раздражала нервы смесь запаха духов и здорового женского тела.
— Присаживайтесь, Степан Сидорыч, и говорите, — сказала вошедшая Калисфения Фемистокловна, садясь в кресло и указывая введенному ею гостю на другое.
Степан Сидорович сел, но молчал.
Обстановка, окружающая его атмосфера, царившая в этом уютном уголке его «богини», как мысленно называл Калисфению Фемистокловну Сидорыч, произвели на него ошеломляющее впечатление.
Он вдруг, совершенно неожиданно для Мазараки, вскочил и, охватив ее за талию, привлек к себе.
— Что вы, что с вами, вы сошли с ума! — вскрикнула Калисфения Фемистокловна, но крик этот был так сдержан, что не мог долететь до помещения кондитерской, в которой, кстати сказать, в то время было немного посетителей.
Видимо было, что случай с ней не был единоличным и непредвиденным.
Калисфения Фемистокловна с силой оттолкнула от себя чересчур фамильярного гостя и последний снова очутился сидящим в кресле.
Он скорее упал, нежели сел в него.
— О чем же вы хотели со мной говорить? — спросила как ни в чем не бывало Мазараки, спокойно снова усаживаясь в кресло.
Степан Сидоров опомнился.
— Простите… Виноват… Затменье нашло… одурь…
— Ничего, ничего, о чем, я спрашиваю, вы хотели со мной говорить?..
— Да вот об этом же…
— То есть о том, чтобы лезть со мной обниматься… Это любопытно и… странно…
— Нет-с… вы не так поняли… или я не так сказал…
— Одно из двух… это правильно.
— Точно так-с… Я, чтобы в законе…
— В законе? — переспросила Калисфения Фемистокловна.
— Да-с… в законе, а ни как иначе, я тоже вас как следует понимаю…
— Вы мне делаете предложение… кажется, надо понимать так, — сказала, улыбнувшись, Калисфения Фемистокловна.
— Так-с, так-с, так и понимать надобно… — обрадовался Степан Сидорович.
— Благодарю вас за честь… — медленно, как бы раздумывая, заговорила Мазараки, — но я ведь не молоденькая девушка, а потому извините, если бы и решилась вступить во второй брак, то при достаточном обсуждении этого дела и на разумных основаниях… Прежде всего я вас совершенно не знаю…
— Обо мне можете справиться в доме князя Андрея Павловича Святозарова, я с малолетства был при его сиятельстве, — выпалил, перебив ее, и не обдумав, что он говорит, Степан.
— Вы, при князе… Чем же вы были при нем? — воззрилась на него Калисфения.
Степан побледнел, смешался и молчал.
Он понял, что проболтался и проболтался непоправимо. Врать теперь было бы бесполезно, справка у любого из княжеских слуг уличит его во лжи.
Надо было говорить правду.
Он сполз с кресла и опустился на колени перед Калисфенией Фемистокловной.
— Простите, виноват, я не купец, я бывший дворовый человек князя Святозарова, вырос с князем и до последнего времени служил у него камердинером… теперь получил отпускную…
В голове у него в это время почему-то мелькала мысль, что ему уже во второй раз приходится сбрасывать с себя личину купца.
— Холоп, раб, илот… да как ты смел… вон! — вскочила она, как разъяренная тигрица.
Степан не двинулся. Он продолжал стоять на коленях, низко опустив голову.
— Теперь я вольный… Князь мне как друг… Денег у меня шестьдесят тысяч… все для вас… самую жизнь… — продолжал он бессвязно бормотать.
— Опять, чай, врешь, холоп! — крикнула она ему, неровной походкой ходя взад и вперед по приемной.
— Убей меня Бог, коли вру… С этой минуты только одну правду от меня услышите.
— Чего вы на полу-то ползаете… Встаньте, садитесь… — резко, но все же сравнительно более мягким тоном сказала Калисфения Фемистокловна.
— Простите… тогда встану, — сквозь слезы проговорил он.
— Хорошо, хорошо, прощаю… — уже совершенно смягчилась она и даже подала ему руку, чтобы помочь подняться с полу.
Степан послушно встал и также послушно по ее приказанию снова сел в кресло.
На некоторое время наступило молчание.
По глазам Мазараки видно было, что она что-то соображала.
Степан Сидорович сидел, не поднимая на нее глаз.
— Как же-с, Калисфения Фемистокловна… — первый заговорил он.
— Что, как же? — спросила она.
— Положите, значит, гнев на милость…
— Что гнев… гнев пустяки… Меня рассердило то, что вы мне солгали… Ложь для меня хуже всего… Человеку, который солжет раз, я не могу уже верить… не могу уважать его.
— Говорю вам, перед истинным Богом, последний раз солгал перед вами, отныне моя душа будет перед вами как на ладонке, — произнес жалобным голосом Степан, и, видимо, для того, чтобы придать больше вероятности своим словам, перекрестился.
Калисфения Фемистокловна молчала.
