В таком подходе имеется допущение, что параллельные медиапрактики, а также культурные практики потребления образцов западной капиталистической культуры (музыки, например) автоматически или квазиавтоматически конвертировались в социальные и политические протесты и различного рода политический активизм. Это действительно только предположение, особенно если учитывать, что в работе исследователя нет никакого серьезного социологического анализа, который доказывал бы связь между активизмом и медиапрактиками. Такая связь скорее постулируется, нежели исследуется эмпирически.
Еще одну модель объяснения роли медиа в распаде СССР предлагает известный американо-испанский социолог Мануэль Кастельс.[134] В основе распада СССР он видит уже упомянутую нами проблему двойной идентичности, когда советская идентичность (назовем ее «идентичность верхнего уровня») держалась в полной мере на идеологическом фундаменте, а единственной устойчивой национальной идентичностью были союзные республики, где сконцентрированы конкретные народы и этносы. Механика распада Союза, по Кастельсу, социоэкономическая: попытка М. С. Горбачева ликвидировать экономическое и технологическое отставание предоставлением большей свободы предприятиям приводит к необходимости перестройки. Для того чтобы реализовать задуманные реформы, по мнению Кастельса, Горбачеву требовалась поддержка общественности и, в условиях жесткого сопротивления партийной номенклатуры, некая внешняя легитимация. Для этого Горбачев добивается политики гласности в прессе, что изначально насаждалось «сверху». Это приводит, по мнению Кастельса, к тому, что официальная идеология и все достижения, поддерживающие советскую идентичность, постепенно делегитимируются прессой, которой теперь разрешено «вскрывать отдельные недостатки». В итоге обостряются межнациональные конфликты, национальная идентичность становится единственным сплачивающим фактором, что в конечном счете и выливается в парад суверенитетов и влечет за собой распад страны.
Как видим, оба представления в той или иной мере приписывают медиа большую символическую власть и в значительной степени преувеличивают их роль, полагая, что они в полной мере влияют на легитимацию и (или) делигитимацию идеологии и на проявления гражданской и (или) протестной активности. Кроме того, важно понимать различия между ролью медиа в росте протестной активности в странах Центральной Европы (Польша, Венгрия, Чехословакия), присоединенных к советскому блоку достаточно поздно, и в СССР, где протестная активность была не настолько массовой.
Развитию медиасистемы в постсоветской России уделено достаточно много внимания как в отечественной, так и зарубежной литературе. Большинство таких работ рассматривают эволюцию свободы печати в России либо в контексте появления новых типов популярного медиаконтента (жанры, форматы и т. д.) и анализа кризиса идентичности, отражения социальных проблем России в медиа (в первую очередь в аудиовизуальных: кино и телевидение), либо в политико-экономической традиции. Эта последняя предполагает рассмотрение взаимосвязи власти и медиа через анализ отношений между собственниками медиа, редакционной политикой и аудиторией. Второе направление, как мы понимаем, в большей степени касается проблемы регулирования содержания и анализа политических, производственных, организационных и финансовых диспозитивов, при помощи которых осуществляется такое управление.
Мы в данном случае, придерживаясь скорее политико-экономической традиции, исходим из того, что российская модель медиа соответствует сложившимся общественным отношениям, которые, в свою очередь, тесно связаны с институциональным конфликтом между имплантированными и заимствованными правилами (они выражаются прежде всего в формальных законах и деловых практиках на медиарынке) и сложившимися и устоявшимися исторически моделями социальных отношений. К таким сложившимся моделям в сфере медиа мы относим использование массмедиа и культурных индустрий для целей навязывания и продвижения модернизационной и перманентно реформаторской политики активного государства, то есть государства, где реформы не являются результатом некоей инициированной группами населения политики, а навязываются сверху, по разумению «просвещенных элит». В этих условиях стремление контролировать содержание медиа, создавать модель финансовых отношений, в которых, наряду с рекламой, источником доходов медиа становятся гранты на реализацию «государственного задания» в области продвижения той или иной политики, является вполне органичной формой реакции укорененных институтов на либертарианские законы, гарантирующие свободу слова и невмешательство государства в медиаконтент. Это соображение касается институциональной среды самих медиа.
Еще одно соображение касается в целом проблемы экономического менталитета и, в частности, проблемы отношения к собственности. Сложившаяся и укорененная традиция четко связывает власть и собственность. Причем не собственность становится источником власти, а власть обуславливает наличие собственности. Именно поэтому жесткая корпоративная принадлежность медиа и их финансовая зависимость от так называемых олигархических групп в 1990-е годы плавно перетекли в отсутствие политического плюрализма в 2000-е годы и практически обеспечили тотальный контроль медиа со стороны государства – через контроль крупных собственников медиа. Эти ограничения являются ключевыми вызовами институту свободы прессы в нашей стране.
Несмотря на то, что в XX в. многие страны пережили так называемую демократическую трансформацию, существует множество факторов, которые продолжают сдерживать свободу печати. По сути, основные теории медиа (они подробнее рассматриваются во второй части этой книги) предлагают несколько парадигм такого давления:
• политико-экономическая группа теорий предлагает идею, согласно которой собственники крупных медиакорпораций и процесс концентрации обуславливают идеологическую позицию массмедиа (см. гл. 16). Основными способами давления на прессу в XX в. становятся коммерческие и финансовые инструменты, то есть воздействие осуществляется через собственников коммерческих массмедиа, которые обычно придерживаются правых идей (невмешательство государства в экономику, поддержка крупных корпораций, минимизация социальных обязательств и т. д.);
• теории, использующие культурные основания для анализа социальных явлений (cultural studies[135]), рассматривают проблему давления не через призму «навязывания», а через призму культурного кода правящих классов, который доминирует в медиа, так или иначе находящихся на службе правящих элит – политиков и корпораций. Все они воспроизводят капитализм (см. гл. 15);
• критическая теория Франкфуртской школы акцентирует создание таких условий производства медиапродуктов, что неминуемо делает их частью чисто коммерческого капиталистического мира, который однозначно воспроизводит доминирующую идеологию капитализма (см. гл. 10);
• теории медиавоздействия в основном занимались изучением влияния сообщений массмедиа на людей, предполагая, что эти сообщения зачастую являются осознанным актом коммуникации, побуждающим к определенным действиям. Можно поэтому сказать, что парадигма этих теорий исходит из следующего: медиа вбрасывают в общественное мнение те или иные идеи, которые пытаются донести различные коммуникаторы, в том числе и органы государственной власти, корпорации, военная пропаганда и т. д. Сторонники этого направления были воспитаны на исследованиях пропаганды, как Г. Ласуэлл, на идеях о «связях с общественностью» коммерческого сектора, как У Липпман, на соображениях о перформативности рекламы, как П. Лазарсфельд (см. гл. 9).
Глава 5
История медианосителей и технологий медиа
В этой главе учебника мы переходим от рассмотрения эволюции коммуникаций как различных форм передачи идеологий (и соответственно от фокуса на контенте медиа) к изучению трансформации их физических форм, усложнения медиатизации различных аспектов повседневной жизни и того, каким образом изменение медианосителей сопровождало развитие общественных отношений.
§ 1. Ранние формы существования книги и практика ее публичного потребления
Мы уже говорили о трансформации основных носителей письма и форм книги. Среди носителей письма выделялись глиняные и гипсовые таблички, папирус, пергамент и бумага. А форм книги мы выделяем всего две: свиток (volumen) и кодекс (современная форма книги).
Первые свитки делались из склеенных листов папируса. При изготовлении писчего материала стебли папируса очищались от коры и разрезались вдоль. Получившиеся полоски раскладывали внахлест на ровной поверхности. На них выкладывали под прямым углом еще один ряд полосок и все это помещали под пресс. После сушки лист папируса отбивали молотком. Получившиеся листы папируса склеивались в свитки. Сторона, на которой волокна шли горизонтально, была лицевой (лат. recto). Папирус применяли с III тысячелетия до н. э. в Египте, затем в Древнем Риме, где принимались специальные меры для регулирования своевременности доставки папируса в столицу империи. Там существовали восемь категорий папируса, которые использовались для разных целей. Из них «августейший» – для наиболее дорогих манускриптов и записей, а наиболее дешевые разновидности – для упаковки. В связи с дороговизной папируса для некоторых видов текстов его заменяли деревянными и глиняными табличками, а камышинку – стилетом. Из-за дезинтеграции Римской империи папирус перестают завозить, и возникает потребность переключиться на иной носитель.
