Да, им со Светой было здесь хорошо. Такое у них было сейчас состояние духа, как сказал бы Лютиков. А в прежнем его состоянии Орешкину не было так нигде.
— Рад за вас, — понял его намек Светозар. — И каюсь. Извини, не ожидал, что это надолго. Но примеров, которые другим наука, просто не бывает. У меня все иначе…
И рассказал коротко о своих домашних делах. Дочка поступила в институт и завела одного весьма постоянного друга. Скоро Светозар мог стать тестем и дедом. Все поздно.
Но дело было не только в том, что все поздно. Раньше было не поздно и все равно невозможно. Видно, что-то во всей этой скандальной жизни Светозара устраивало. Другой, настоящей жене, жене-другу Светозар должен был бы не изменять — он это знал, понимал, и, возможно, такая перспектива ему вовсе не нравилась. Может быть, поэтому ни разу среди Светозаровых баб Вадим не видел ничего, похожего на что-то серьезное, способное стать серьезным, прибежищем? Либо такие же дуры, как Ника, — и где он только таких выискивал? — либо откровенно дешевые: ширпотребные.
Возможно еще, что Светозару нравилось быть в позиции обиженного судьбой и жизнью, при этом не отказывая себе в удовольствиях… И при всем том проницательный, острого ума мужик… Странно.
Примерно так думал и гадал Вадим, глядя на Светозара сбоку и еще раз отмечая, насколько красив его высокий, стройный, весь седой приятель. Светозар смотрел задумчиво на вершины Соленого хребта, потом обернулся, перехватил изучающий взгляд Вадима и сказал — со знакомым лукавством, как всегда, когда переходил на шутливую ноту, но и вместе с каким-то смущением.
— Да и невозможно, может быть, такое, как у тебя, — для меня. Знаешь, видно, однолюб я закоренелый. И умру — вдовой Ника останется.
Вадим глядел с изумлением. Слава богу, не рассмеялся в первый момент, к чему, казалось, Светозар был готов, — и в самом деле, говорить об однолюбстве при таком донжуанском списке не значило ли просто хохмить? Но, видно, не значило. Да, нынешние отношения Светозара и Ники выглядели чем-то безобразным и возмутительным, но мог ли Вадим судить о них, не зная, что за ними там, в прошлом? Тем более не зная и не догадываясь, что, как теперь ему ясно, он-то раньше и не любил вообще, а значит, его опыт к Светозару и неприложим. А что, если Светозар любил Нику… ну, хоть так, как Вадим сейчас Свету? Может ли такая любовь совсем умереть? Повториться? Вадим этого не знал, источники — литература и всякие слышанные истории — противоречивы.
А вдруг и правда, любит Светозар — ну, не Нику, но хоть самую память о той, первой своей любви? Светозар дружил с Никой еще в школе, поженились, едва достигнув совершеннолетия. Любит, несмотря на нынешнюю их несовместимость, на весь свой непрерывный донжуанский поиск? Ничего себе! А почему бы и нет? Конечно, это нелепо и нерационально, но ведь именно любовь наименее рациональна изо всех уз, связывающих человека с человеком. Вообще любовь — необязательно лямур…
И Вадим, только что скорее сочувствовавший с высоты своего нынешнего счастья Светозару, понял, что мог бы и позавидовать приятелю: это он, Светозар, знает, что такое любовь, с самого юного возраста, давным-давно, знает то, что Вадиму приоткрывается только сейчас.
Когда они вернулись на станцию, все было уже готово. Двор чисто убран, «стол» накрыт на большом брезенте прямо на земле, вокруг брезента разбросаны ватники и спальные мешки в чехлах — в виде диванных валиков. В стороне были раскинуты две палатки. Между палатками и брезентом-столом полыхал костер. Пиршество началось.
3
Утро было похмельное и к тому же омраченное ЧП. Отправив после завтрака женщин, палатки и мешки на грузовике в обсерваторию, Вадим, Светозар, Женя и Эдик на «уазике» Карнаухова заехали еще раз к хухлинцам — у Светозара были еще вопросы и к тому же он хотел «пропитаться атмосферой» аврала, штурма перед решающим экспериментом, чтобы репортаж получился предельно выразительным. «Пропитаться» удалось с избытком. Уже собирались уезжать, как из-за выступа обрыва показался тяжело груженный катушками и кабелем грузовик.
Началась разгрузка. Выглядело все аврально, а потому почти романтично, хотя, как это обыкновенно бывает, романтика объяснялась исключительно несоблюдением технических условий, — на площадке не было ни автокрана, ни автопогрузчиков — и правил техники безопасности. Конечно, полутонную катушку скатывали вручную по двум положенным рядом доскам — одним концом на борт, другим — на землю. Бригадир потом божился, что сколько раз именно по этим доскам катушки съезжали — и ничего. Но, видно, эта катушка была потяжелее прежних. Те, кто удерживал ее веревками, плохо согласовали свои действия, катушку перекосило, одна из досок прогнулась, махина стала заваливаться на бок, на облепивших ее людей, как раз на ту сторону, где пыхтели захотевшие принять участие в трудовом порыве Вадим, Толя Карнаухов и Светозар. Женя, Эдик и сам Хухлин стояли в стороне и не пошевелились, когда раздались испуганные возгласы и взвыл Светозар: катушка своим ребром придавила ему стопу. Теперь, если бы послушались бригадира, заоравшего дурным голосом: «А ну ее к шутам, разбегайсь!» — Светозар не смог бы отбежать и все кончилось бы весьма скверно. К счастью, никто, кроме идиота бригадира, не отбежал. Наоборот, двое или трое шоферов, стоявших вначале тоже в стороне, подскочили, навалились справа и слева от Светозара, Вадим тоже напрягся, огненные круги поплыли в глазах, но катушка подалась, и Светозар, постанывая сквозь зубы, бледный, захромал в сторону, где его с участием и заботой подхватили под руки начальники — Хухлин, Эдик и Женя. Катушку скатили, все обступили сидящего на бревне Светозара (по счастью, тот уже не был в своем нелепо бежевом костюме, нашлись у обозревателя и старые джинсы и ковбойка). С трудом, «фыкая» сквозь зубы, тот снял сплющенный ботинок и носок. Стопа побагровела и явственно припухла, но жена Хухлина (на крики сбежались все женщины из лагеря), пощупав осторожно, сказала, что, перелома, похоже, нет, но трещина или вывих — возможны, нужно на рентген.
Сели в машину и, мрачные, поехали. У моста Карнаухов хотел повернуть направо, к Ганчу, в больницу, но Светозар неожиданно свирепым, командным тоном велел ехать в обсерваторию.
— К чертям, отлежусь. Заодно и репортаж напишу.
— Не понимаю этого геройства на пустом месте, — проговорил, неуверенно усмехаясь, Лютиков. — Каждый должен делать свое дело…
— За такую разгрузку с работы снимают и под суд отдают, — поддержал его Эдик.
Светозар сказал, поморщившись, но возвращаясь к своему прежнему, бесшабашно-юмористическому тону:
— А при чем тут это, — и рукой махнул, как бы снимая с Эдика и Жени
