Жалости к Грише никто не испытывал — не верили в то, что этот идиот свалится на землю. Вообще все восприняли происходящее как обыкновенное хулиганство, без которого в городке не обходился ни один день. Разумеется, решили позвать участкового.
Участковый, старший лейтенант Горбатько, прибыл через полчаса с куском пирога в руке, раскрасневшийся от быстрой ходьбы. Жующий милиционер с виду казался очень благодушным. Серьезно к поступку Гриши представитель власти не отнесся, но все же, прожевав очередную порцию, сложил руки рупором и закричал:
— Эй ты, на трубе! Давай быстро вниз, пока с тобой по-хорошему говорят.
Воскобойников вытер нос рукавом и смачно выругался.
— Ну, Гриша, сукин сын! Уж если доберусь до тебя, ты меня на всю жизнь запомнишь! Забудешь, что такое водка, одни лекарства будешь пить.
Собравшаяся толпа ожидала от участкового решительных действий, и он решил до конца исполнить свой долг.
Горбатько был довольно грузный мужчина средних лет, однако взбираться на трубу начал довольно резво. Подгоняла его одна-единственная мысль, что, если вдруг этот придурок свалится, участковому придется долго объяснять начальству свое бездействие. Без премии могут оставить. Взобравшись наверх, участковый почувствовал, как у него дрожат колени. Голос его был уже не таким уверенным и властным.
— Гриша, родной! Ты бы не устраивал здесь шоу, а? Спустись. Хмель выветрится, и жизнь опять нормальной покажется…
Однако Воскобойников оказался совсем не пьяным. Когда он поднял на участкового глаза, в них блестели слезы, но это были слезы душевной боли и отчаяния.
— Что ты понимаешь в жизни, мент? Твоя жизнь, может, в рамки укладывается, а у меня все по-другому.
— А ты вот спустись на землю и начни все заново. Чтобы как у людей все было. Ну это, пить поменьше, спортом заниматься, жене помогать.
Гриша усмехнулся и прошипел сквозь зубы:
— Хреновый из тебя воспитатель. Жизнь изменить — это тебе не «пятерки» с самогонщиков сшибать. Думаешь, я не понимаю, что так нельзя? Лет пять назад я человеком был. Уважали, деньги платили, на Доске почета висел… А теперь? Одна мура. Баба блядует почем свет, уже весь базар ее перетрахал. Дети вместо школы попрошайничают. А я, как последняя сволочь, из запоя не вылажу. В клоуна вот превратился. Как это ты говоришь: шоу вам устроил…
— Да ладно тебе. Это я так, пошутил. Не одному тебе хреново. Каждый мыкается, как может.
— А я не хочу мыкаться! У меня руки есть. Мне работу давай да плати за нее по чести. Только вот получается, что я, Гришка Воскобойников, для семьи обуза, оглоед.
— Что это ты, прямо как баба, расклеился?! Мне тут с тобой философствовать некогда. Давай, Гриня, спускаться будем.
— Эх, мать твою! Что это я перед ментом душу выворачиваю? Сытый голодного не поймет.
— Да ладно тебе. Каждый себе рай своими собственными руками строит. Понял?
— Это я давно уже понял. Одно обидно, что некоторые за место под солнцем тысячу других в тень отправят. Разве это справедливо?
— Ну, не нам про то судить, Григорий. Это у Бога спросить надо. Он это все придумал.
— Так давай пойдем и спросим. Бог-то ведь совсем рядом. Руки разжал — и полетел к нему в объятия.
Лицо Горбатько стало мертвенно-бледным. Воскобойников наклонился и крепко схватил его за руку. Милиционер задрожал как осиновый лист.
— Ну что, сдрейфил, Горбатько? Видать, тебе твоя кормушка нравится. Как из нее хлебать-то, удобно? А то начал мне тут рассказывать про жизнь и смерть. Философ в лампасах.
— Гриша! Пусти ради бога! Это уже не шутки.
— А я и не шучу. Надоело шутить, хочется правды. Ой как хочется! Только где ее искать, эту правду?
Гришка отпустил руку милиционера, и тот начал быстро спускаться, матерясь про себя на чем свет стоит. Добравшись до земли, он погрозил кулаком своему собеседнику и бросился вызывать пожарную команду. Больше ничего участковый придумать не смог. Внизу тем временем жадный до зрелищ народ ожидал дальнейших событий. Некоторые заключали пари. Отовсюду неслись возбужденные голоса:
— Гришка прыгнет. Он шизанутый.
— Ага, как же! Вон мент говорит, что он трезвый. По трезвой не прыгнет. Это он для понту.
— Ха! Если бы твоя жена так гуляла, ты бы не только на трубу полез, но и в печь головой.
— Я бы ее сначала на трубу посадил.
Итог подвела седая женщина. Она посмотрела на толпу, плюнула и громко произнесла:
— Чего это вы собрались? На горе людское пришли глазеть? Это ведь не он один на трубе сидит, а мы все, каждый из нас. Понятно?
Люди молча посмотрели на говорившую, но вовсе не спешили расходиться. Какой-то шустрик сбегал за фотоаппаратом и теперь старался увековечить неординарное событие.
Появился местный изобретатель и народный целитель Шкуро и тоже задрал голову вверх.
— Матвей Григорьевич, — бросился к нему участковый, — ну хоть ты скажи умное слово!
Шкуро почесал затылок и произнес громко, так чтобы и Гришке было наверняка слышно каждое слово:
— Уважающий себя и думающий мужчина не будет унижать свою жену и настаивать на половом акте, если она по какой-то причине не склонна к нему. Насильственное сношение не может быть приятным для мужчины. Вот.
— Чего? — обалдели слушатели, и участковый в первую очередь.
— Наслаждение его жены, — объяснил Шкуро, — должно быть очень важным и жизненным элементом удовлетворительного сношения. Не должно быть подхода к женщине как к сексуальной машине, как к инструменту для удовлетворения страсти мужчины. Мужчина, который настаивает на своих правах мужа, не должен забывать о правах женщины как человека. Вот.
— Да ну тебя, — возмутились все вокруг. — Гришка, не слушай этого умника!
— Я не слушаю, — успокоил Гришка с верхотуры.
Вдруг толпа раздвинулась, и к трубе подошла крепкая женщина лет тридцати, держа за руки двоих перепуганных малышей.
— Гришка, сволочь! Давай слазь, не позорь себя перед людьми!
Григорий посмотрел на жену и покачал головой:
— Нет, Люда, уже не слезу. Гляди, народа сколько собрал. Не хочу ожидания обманывать.
— Милый, родной! Как же я без тебя? На кого же ты деток оставляешь?
— Да ладно, не верещи. Все равно больше меня зарабатываешь. Вам без меня легче даже будет. Одним ртом меньше выходит.
— Гриша, не делай этого! Я же тебя люблю! Больше никогда налево не пойду! Перед всеми заявляю, пусть слышат!
Собутыльники Воскобойникова оживленно обсуждали последнее заявление Людмилы, а потом один из них, Витька Куролесин, почесал за ухом и громко заорал:
— Эй ты! Если залез, то уж прыгай! Не дрейфь, мы тебя поймаем!
Толпа алкашей разразилась хохотом. В толпе опять зашумели:
— Да нет, не прыгнет. Зря мы тут собрались. Если бы прыгал, то сразу, пока настрой в душе есть. Теперь Гришка перегорел. Сейчас слезет, ему менты так наваляют!
Постепенно в толпе возобладал философский настрой, все как-то привыкли к тому, что Воскобойников сидит на трубе.
— Мужчина не беспокоится о будущем, пока не женится…
— Каждый женатый мужчина может забыть все свои ошибки. За него их будет помнить жена…
Не успел закончить последний из говоривших, как Гришка, вдруг перекрестившись, сиганул вниз. Летел он быстро, широко расставив руки, словно желая обнять быстро приближающуюся землю. Да разве ее обнимешь — вон она какая. Уже возле самой земли его тело зацепилось за ветви тополя. Раздался сухой треск. Гришку перевернуло в воздухе, словно тряпичную куклу, и через секунду он рухнул в пыль. По толпе прошел возглас ужаса. Людмила дико взвыла и кинулась к мужу. Когда пыль осела, все сначала услышали странный стон, потом то, что осталось от самоубийцы, поднялось на колени и тоскливым взглядом обвело всех присутствующих.
До всех не сразу дошло, что же случилось в этот роковой момент. Да и разве может объяснить свое состояние тот, кто внезапно стал свидетелем чуда. Пролетев тридцать метров, Воскобойников остался жив, сломав себе при этом только два пальца и ребро. Людмила первая подбежала к горе-самоубийце и подставила мужу свое крепкое плечо. Тот, измазанный пылью, жалким взглядом обвел толпу и медленно зашагал прочь. Со стороны было похоже на то, как медсестра выводит с поля боя раненого бойца. Люди стали медленно расходиться. Только желчный Куролесин, сплюнув, буркнул себе под нос:
— Вот козел, даже сдохнуть красиво не сумел. Только праздник людям испортил.
3
Еще вчера Валентин купил бутылку дешевого коньяка, но не притрагивался к ней, пока автобус пробирался между сосновых рощиц и железнодорожных переездов. Он откупорил бутылку уже поближе к городу и стал угощать соседа — белобрысого долговязого паренька, который торговал какими-то хитрыми книгами — не то очередным протестантским промыванием мозгов, не то психологическим аутотренингом — заглядывать внутрь Валентин не стал. Называлась компашка, которая их впаривала, «Братство чувства». Книги якобы должны были пойти на ура. Глядя на бегущие за окном деревья, Валентин слушал, как паренек толкует о комиссионных, выгодных районах, барышах — с простодушной и благоговейной алчностью он тараторил об этом без умолку. Валентин молча слушал и время от времени протягивал ему бутылку.
