Сами по себе и умирают. Кладбище на холме, откуда захватывающий вид на оба хребта, между которым лежит Фиолетово, — Ламбакский и Халабский, со снежными вершинами на трехкилометровой высоте. Крестов нет и на могилах — на стояках трапециевидные железные, реже деревянные ящички с дверцами, вроде почтовых: открываешь — там надпись: «Здесь покоится…»
Где покоятся мои прадед и дед — неизвестно. В 30-е начали опускать уровень Севана, строить гидроэлектростанции, и русское село Еленовка неузнаваемо преобразилось в армянский город Севан — не найти, где похоронен Алексей Петрович Семенов. Тем более его сын Михаил Алексеевич: деда в те же 30-е арестовали в Ашхабаде, а в каких местах расстреляли — неведомо. Впрочем, у молокан посещать могилы не принято, не принято ухаживать за ними — умер и умер.
У них и свой календарь: справляют Пасху, но не празднуется Рождество. Отмечаются ветхозаветные Кущи и Судный день. А так-то праздники — каждую субботу и воскресенье: молитвенные собрания.
С разрешения пресвитера Николая Ивановича иду в молельный дом — одноэтажный, в три окна по фасаду В сенях лавки и крючки для шапок и верхней одежды. В зале — стол для пресвитера, помощника и престольных: так называется ближайшее окружение пресвитера (по окончании собрания: «Престольные, останьтесь»). Ряды лавок, женщины отдельно. По стенам — вышитые полотенца треугольником и вензелем ДХ: «духовные христиане». Одеты все празднично, нарядно. Мужчины: выглаженные брюки, пиджак, часто жилет, обязательно — рубаха навыпуск с тонкой подпояской. Женщины: белый платок, иногда с цветочным узором, длинная юбка с тюлевым передником, чаще всего с кружевной оборкой.
Читаются тексты из Евангелия, потом из Рудометкина. Поют не только псалмы, но и песни — на знакомые мотивы, которые годами неслись из репродукторов по всей стране, слова только другие. Что-то полузабытое брезжит за припевом «Выше, выше вздымайте знамя!». За бодрой «Оставь, Петр, рыб ловити, / Пойдем со Мной Бога молити». За загадочной «Скрозыдон, скрозыдон, / Скрость пройдем, скрость пройдем. / Всех страдальцев изведем / И скоро все в Сион пойдем» (изведем — это о чем же? или в смысле «выведем»?). А вот — из моего детства: «Если готов ты молиться за грешных, / Знай, твоя участь счастливей других, — / За старых, болезных, о Боге забывших… / Встань на колени, молись ты за них». Господи, это же «Рулатэ-рула», финская песня, переложенная на русский Владимиром Войновичем, которую в 60-е гоняли от Калининграда до Камчатки: «В жизни всему уделяется место, / Вместе с добром уживается зло. / Если к другому уходит невеста, / То неизвестно, кому повезло». Молокане, как и другие сектанты, всегда использовали готовые мелодии — прежде народные, потом популярные: удобно.
После псалмов пресвитер говорит о грехах, и женщины, прикрывшись носовыми платками, рыдают в голос. Рыдания громкие, глаза сухие.
Во время пения двое мужчин и одна женщина выпрямляются и сначала легонько, потом сильнее подпрыгивают на месте, плавно водя поднятыми над головой руками — как на рок-концертах. Это оно, «хождение в духе». Таких, «действенников», — обычно не больше пяти — десяти процентов в собрании. Еще реже «пророки» — эти могут переходить на глоссолалию, на ангельские языки, способны провидеть будущее. Безусловный молоканский пророк в Армении сейчас только один — слепой Иван Иванович Иванов в Севане. В Фиолетове есть пророк, но не для всех, — Владимир Алексеевич Задоркин, из «максимистов». Я был и у них в собрании. «Максимисты» — от имени Максима Рудометкина, но название удачное: они и максималисты тоже, еще радикальнее «прыгунов».
Часа через три собрание заканчивается. На стол под полотенце — чтобы не видно было, кто сколько, — кладут деньги на общинные нужды. Кто-то из престольных объявляет: «Михаил Александрович Толмачев приглашает на дело». Имеются в виду сегодняшние кстины. Дни рождения тут отмечать не принято. Именин нет: нет святцев. Так что остаются брак, поминки (поминки) и кстины.
Идем по улице Центральной (их всего две, вторая — Погребальная — ведет в сторону кладбища) к дому Толмачевых — тех самых, чьи предки спасли рукописи Рудометкина. Вдоль забора уже стоят 28 самоваров и 15 чугунов со сваренной в мясном бульоне домашней лапшой, которую накануне толмачевские женщины катали вместе с соседками.
В большой комнате семья становится на колени перед пресвитером, он простирает руку, нарекает ребенка, и после псалмов и песен все выходят на улицу: торжественная часть кстин состоялась, в доме накрывают к трапезе. По дороге заглядываю в другие помещения и вижу то, что без изменений видел в других молоканских домах: высоченные кровати с тремя-четырьмя подушками одна на другой под тюлевым покрывалом. Постель многослойная: матрац, тюфяк с овечьей шерстью, пуховая перина, одеяло, сверху ковер. Без таких кроватей нельзя, но спят на других, эти — для благолепия.
Человек двести рассаживаются на лавках за длинными столами. Сначала вносят самовары, конфеты, сыр. Потом подается лапша в эмалированных тазиках. Едим по четверо-пятеро из одного — деревянными ложками. За сменой блюд следит неприсаживающийся хозяин, который вполголоса говорит куда-то назад: «Не управились еще». Но вот: «Подравнялись» — и несут вареное мясо, которое принято есть руками. Всем розданы полотенца — утирать пот после чая и руки после мяса. Под конец — компот.
Беседуем с соседями по столу. Устроить кстины и поминки, объясняют они, сравнительно дешево, почти все свое. Дорого жениться. Там застолий — семь: магарыч, сватовство, проведывание невесты, сундук, курица, рубаха, свадьба. Если Одерживать уровень, встанет в тысячи полторы долларов, это не считая затрат на приданое. И ведь нет расходов на спиртное.
Нет, все-таки кажется, что не может быть таких мест, таких людей. В XXI веке немыслимо столь полное погружение куда-то в начало xix столетия. Но ведь есть. Мы видели.
А я так вообще — оттуда, как ни удивительно себе самому. На какой-то чудесной машине времени навестил ровесников прадеда.
На следующий день уезжаем из Фиолетова, обгоняя грузовик, в котором парни и девушки направляются по случаю воскресенья на пикник. Они приветливо машут, зовут с собой, куда-то в сторону Гнилой балки и Кислой воды (в сочетании с самим именем села Фиолетово — пейзажик; откуда, кстати, у бакинского комиссара, воронежского крестьянина Ивана Фиолетова, такая фамилия?). Мы бы пересели в грузовик, у них весело, и лица хорошие, мало осталось таких чистых русских лиц. Жаль — некогда. В грузовике стоит ящик с едой и два самовара. В любом другом месте все было бы ясно: в одном самоваре — водка, в другом — портвейн. Здесь взаправду чай: как живут — непонятно.
Львовские львы
Уловить Львов — непросто. Примерно как тех зверей, в которых превращается город, если написать его со строчной буквы. Глупо бы поступил Львов, если б не эксплуатировал свое имя, вообще-то доставшееся ему просто: князь Даниил Галицкий, основавший город в 1256 году, назвал его в честь своего сына Льва. Сейчас львы здесь — повсюду, начиная с городского герба и заканчивая изображениями на футболках, кружках и календарях. У подножья ратуши — нарядная выставка именных львовских львов: пестрый прайд расписан видными деятелями. Импрессионистичен лев работы молодого деятельного мэра Андрея Садового. Царственен лев в короне, созданный автором тонких эссе о Львове, украинским европейским писателем Юрием Андруховичем.
Ратуша стоит в центре главной площади города — Рынка. Устройство напоминает Краков: старые дома вокруг, а в центре — большое здание. Сравнение не праздное: польская граница всего в 80 километрах, а Краков, некогда главный город ранней Речи Посполитой, был столицей Западной Галиции, как Львов — столицей Восточной. На башню городского Управления можно забраться и, отдуваясь после 350 ступенек, восхититься открывшимся видом на все четыре стороны. Сама-то ратуша картины Рынка не портит, хотя и куда моложе окружающих строений. Прежняя на этом месте была гармоничней, судя по сохранившимся гравюрам, но рухнула в 1826 году. Достоверный львовский анекдот, который рассказывают всем приезжим: как раз когда муниципальная комиссия решила, что здание простоит еще лет сто, и проголосовала за легкий косметический ремонт, на заседание прибежал служащий и сказал, что ратуша обвалилась.
Ратуша вид не портит, но главное в почти правильном квадрате Рынка (142 на 129 метров) — 44 дома по периметру. Каждый — памятник, некоторыми — залюбуешься. В «Королевской каменице» — Итальянский дворик с ярусами аркад и кафе. Рядом — Дворец Бандинелли. «Черная каменица» — с белыми скульптурами по фасаду. Под № 14 — «Венецианская каменица» со львом святого Марка над входом: здесь было подворье посольства Венецианской республики. Лучшие из этих зданий построены в эпоху Возрождения, потом, разумеется, подвергались переделкам. Другие, возведенные позже, ренессансный стиль умело имитировали. В целом же Рынок — это истинный итальянский дух.
