С конца 1943 г., когда из-за бомбежек жизнь в городе действительно стала похожа на ад[391], берлинцев целыми семьями, т. е. женщин с маленькими детьми эвакуировали сначала на восток, в Мекленбург-Переднюю Померанию, Восточную Пруссию, но вскоре направление резко поменялось — их стали посылать в Баварию, на юг страны. Прибывшие на село горожане, имевшие с собой минимум вещей, размещались в домах крестьян. Существует много воспоминаний берлинцев и выходцев из других крупных городов, обескураженных неприязнью местных жителей деревни[392], для которых пришельцы представляли обузу и мишень для насмешек. Заповеди «народного сообщества» этим людям были, видимо, не указ, каждый думал о себе.
В 1944 г., с открытием Второго фронта во Франции, ситуация стала выглядеть все более пессимистично. Все меньше людей верили в конечную победу рейха, сил слушать сообщения о положении вермахта больше не было[393]. Апатия овладевала людьми, размышления о том, что будет и кто виноват, могли довести до сумасшествия, незаметно подкрадывалось горькое чувство обманутых надежд и преданной веры[394]: «Моя мать сказала, что нам уже нечего больше терять и когда-нибудь это все должно кончиться»[395] Бомбежки и ситуация на фронтах, неумолимо приближавшихся к Германии и самому Берлину, несмотря на призывы нацистской пропаганды отбросить врага в «последнем решающем бою», к концу войны ничего не оставили от привычной повседневной жизни. Она сузилась до примитивных потребностей, до желания просто выжить. Занятия в школах с конца 1944 г. проводились лишь несколько раз в неделю, а с началом 1945 г. были и вовсе отменены[396], городской транспорт парализован, в полуразрушенных кварталах отключали газ (электричество и вода, к удивлению жителей, часто продолжали функционировать), привычный городской ландшафт вокруг преобразился до неузнаваемости, «можно было подумать, что ты на Луне, среди кратеров»[397]. Несмотря на обилие надписей: «Кто мародерствует, будет расстрелян!» грабежи были довольно распространены, в конце войны даже на импровизированных огородах приходилось «дежурить, сменяя друг друга, круглосуточно»[398]. Берлинцы зарывали ценные вещи в землю во дворах домов. Продовольственные рационы сокращались с каждым месяцем. 25 января 1945 г. было объявлено, что четырехнедельный рацион надо теперь рассчитывать на пять недель, в феврале вместо муки частично выдали зерно и женщины советовали друг другу «измельчать его на кофемолке или в мясорубке», в марте нормы выдачи по карточкам всех продуктов были в два раза меньше, чем в начале войны[399].
Справедливости ради, надо отметить, что и взаимопомощь соседей, друзей, иногда даже незнакомых людей тоже была обычным делом и это спасало многие семьи, особенно детей. Из опыта жизни в подвалах и бункерах возникало ощущение общей судьбы, спаянности. На полуразрушенных улицах редко можно было увидеть играющих детей, в парках и скверах, на улицах были вырыты бункеры, окопы, стояли противотанковые заграждения. Да и самих детей в городе оставалось мало. При малейшей возможности их теперь безоговорочно отправляли к родственникам[400] на Запад и Юг Германии, не только в сельскую местность, но хотя бы в районы, которые, «судя по всему, должны были занять американцы[401]».
1 февраля 1945 г. Берлин был объявлен «оборонительным районом», это означало, что город должен превратиться в крепость, которую надо будет защищать до последнего патрона. Оставшимся в городе людям ощущение близкого конца войны облегчения не приносило, напротив, добавляло страхов и опасений. Как заклинание повторяли они лозунги пропаганды: «Святая Германия должна жить, должна жить дальше!» В последний год войны перед лицом перебоев в снабжении появился «черный рынок», а также натуральный обмен. Женщины ездили, пока это было возможно, в сельскую местность менять вещи на продукты. В последние месяцы и недели войны для многих людей в Берлине, особенно в ожидании штурма города русскими, началась самая настоящая нужда.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Но больше всего отравлял жизнь страх перед русской оккупацией. Знакомый доктор дал красавице Кристль Лефевр и ее матери в мешочке на шею капсулы с ядом, сначала они предназначались для случая, если бы их убежище засыпало во время налета, чтобы избежать мучительной смерти. Потом мать напрямую объяснила дочери-подростку, что эта капсула ей может пригодиться, если на нее посягнут русские. Но в результате Кристль «боялась этой смертельной пилюли больше, чем бомб. Смерть висела на шее»[402]. «Это было тягостное впечатление, когда в конце апреля 1945 г. по нашей улице со словами: „Мы последние!“ — прошли последние немецкие солдаты, а после них появились русские. Теперь мы знали: „Кончилось!“ Хотя война для нас действительно закончилась, но мы видели перед собой очень неопределенное и мрачное будущее. …мы прятались в руинах нашего дома, о которых никто не мог подумать, что они обитаемы»[403].
Во время последних боев за город население не покидало убежища, дни и ночи проходили в подвалах. Винфрид Зоммер, тогдашний подросток, пишет: «1 мая около 11 часов снаружи наступила абсолютная тишина. На улицах висели еще облака пыли от канонады. Вдалеке были слышны отдельные выстрелы и автоматные очереди. …испуганно сидели мы на наших кроватях и стульях. Никому не пришло в голову покинуть подвал. Каждый знал: „Сейчас придут русские!“ Тишина давила, ни звука автомобиля, ни шагов. Дети плакали. Взрослые тихо начали обсуждать, как вести себя, когда войдут русские. Беженцы рассказывали о насилиях… Мы готовились к худшему. <…> Женщины боялись за себя и детей. Нацисты говорили об истребительных планах русских. Это глубоко засело в головах. Что они сделают с нами? Должен ли я буду отправиться в плен в Россию? Может, даже в Сибирь? Или они меня сразу расстреляют?»[404]. Подобные страхи разделяло практически все оставшееся население города, дети чувствовали опасения родителей. Люди испытали лишения, были дезорганизованы, дезориентированы слухами и нацистской пропагандой и испытывали ужас перед «мстителями с Востока». Имевшие место эксцессы со стороны оккупационных войск, продолжавшаяся неосведомленность порождали новые волны страха. Преодолеть его могли только жесткая дисциплина в войсках союзников, постепенное налаживание снабжения и все те же повседневные заботы. Для всего этого требовалось время.
Послесловие
В моем исследовании была сделана попытка отразить и исследовать повседневность семьи среднего сословия, интеллигенции в Берлине в период национал-социализма. Тем не менее мне не хотелось бы заканчивать ее строго научным заключением, как следовало бы ожидать от монографии. Не считаю себя вправе «заключать» и подытоживать человеческую жизнь. Так что позволю себе ограничиться авторским послесловием.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
На протяжении всего повествования со страниц звучат голоса «маленьких людей», обычных жителей большого города, столицы страны с великой историей, большими проблемами и поиском своего пути. Панацея, предложенная национал-социалистами и принятая большинством населения, привела страну через иллюзию благоденствия и национальной общности к страшной катастрофе. Ни один из немцев, которые жили, работали, учились, любили, ненавидели, боялись, думали, смеялись, плакали на страницах моей книги, вспоминая о прошедшей жизни, не избежал ее. Людям казалось, что они живут своей, «обычной» жизнью, на самом деле они вплетали ее в судьбу страны, творили историю. В Берлине как в мегаполисе и столице нового режима все эти тенденции проявлялись в наиболее отчетливом, концентрированном виде.
