Федька (тихо). Ленин... Одно слово — Ленин...
Рябинин (задумчиво). У меня такое ощущение... будто что-то кончилось... в нашей жизни. И что-то начинается... новое... большое... (Усмехаясь.) Может, это наша юность кончилась, а?
Даша. Он сказал... И мне вдруг стало видно. Все, что там за войной... за разрухой...
Федька. Он как-то в завтрашний день говорит. А вот Очкарь недоволен. Не сказал о разногласиях...
Очкарь. Какие теперь разногласия!
Рябинин. Нет, правда, кончилась наша юность — начинается зрелость. (Неожиданно.) А хорошая у нас была юность, товарищи, а?
Все смеются.
Ефимчик (грустно). Безумству храбрых поем мы песню!
Долгая пауза.
Даша. Я, ребята, после съезда обратно к себе уеду. (После паузы.) Он ведь сказал — надо социализм строить. (Задумчиво.) Социализм! А я это слово и раньше слышала. Часто... А увидела только сейчас.
Федька (сияя). А я теперь вырву! Ну, просто из глотки вырву путевку на учебу! (Смеясь.) Эх, подождал бы ты немного, Степан, отвез бы я тебя на собственном паровозе.
Ефимчик. А учиться много надо?
Федька. Немного! Лет семь!
Ефимчик (вздохнув). Ох!
Федька (Ефимчику). Ну, а ты, герой, что с собой делать будешь?
Ефимчик (растерянно). Не знаю... Ильич говорит: учиться. А мне охота воевать.
Рябинин. Воевать тоже надо учиться.
Смех.
Ефимчик. Да чего вы ржете, чего ржете? Я, может, если захочу, сам профессором заделаюсь, а не то что...
Очкарь (протирая очки). Нет, Ефимчик. Нам с тобой, кажется, начинать с азов... я ведь тоже... (шевелит пальцами) чего-то недопонимаю.
Пауза.
Рябинин. А я опять на фронт. (Смотрит перед собой прямо в зрительный зал.) Москва... Хороша Москва... Хороша-а!
Даша (тихо, восхищенно). Столица...
Все смотрят в зал.
Рябинин. Может, еще встретимся, ребята... Вспомним былое... Споем... А если... не суждено... так вспоминайте!
Федька (первый начинает).
Вихри враждебные веют над нами...
Темные силы нас злобно гнетут...
В бой роковой мы вступили с врагами.
Нас еще судьбы безвестные ждут...
Занавес
ЭПИЛОГ
Та же землянка полковника Рябинина, что в прологе первого акта. Рябинин кончил свой рассказ. У дверей Вася. На лавках, на табуретках и на ступеньках лестнички сидят девушки.
Рябинин. Ну, вот... С этого съезда мы и пошли в большую жизнь... кто драться за социализм, кто его строить. И дрались, и строили, и жили в нем... И вот теперь снова за него деремся... (Шутливо.) Ну, вот вам и весь рассказ.
Елена (тихо). Спасибо...
Пауза.
Надя. Ну, а вы? Как же вы?.. Как ваша жизнь сложилась?
Рябинин. Да вот... как видите... по-солдатски...
Надя. Вы женились?
Рябинин. Я? Нет... На ком же?
Надя. А с ребятами вашими вы потом встречались?
Рябинин. Редко. Видел я как-то портрет Федьки в газете. Его орденом Ленина наградили...
Надя. За что? За паровоз?
Рябинин. Нет, кажется, за танки. Про Очкаря давно ничего не слышал. Про Ефимчика перед самой войной два раза в газете читал. Один раз его за бюрократизм ругали...
Все. Ефимчика?
Рябинин (улыбаясь). Да. А другой раз хвалили выше мер. Он ведь, знаете, кто сейчас? Не угадаете. Директор треста.
Все (весело). Ефимчик?
Рябинин. Да. И отчаянный, видать, директор. Хочу представить его в этой роли и не могу. Обмотки мешают. Очень он обмотки любил. (Помолчав.) Д-да... Мы и не заметили в суете да в работе, как молодость прошла... И стали мы солидные... и висок в серебре. Но, знаете, вот приходится мне часто встречаться с генералами, иногда и с наркомами. Все народ государственный, обремененный заботами. А поговоришь с ними по душам... и видишь, — наш, старый комсомолец. Комсомольское — не отмывается. (Помолчав.)
Как тебя мне не узнать!
На тебе стоит печать
Донецкого губкома,
Луганского горкома...
Это песенка у нас такая была... (С гордостью.) Да, мы были неплохим поколением, это я могу честно сказать.
Вася (вздохнув). Вы, Степан Андреевич, поколение историческое. Вы историю делали. И рассказать есть чего. А я вот на днях в партию вступил, биографию рассказывал. Тянул, тянул, а больше как на полторы минуты не вытянул. Ну, нечего рассказывать — хоть плачь. Никакой истории!
Елена (ее щеки пылают). А мы только начинаем свою историю. Мы будем, если хотите знать, поколением не хуже вашего.
Рябинин (мягко улыбаясь). Ну, ну! Мы не поссоримся... (Внимательно смотрит на всех.) Вы для меня племя и знакомое, и незнакомое, и похожее на нас, и уже непохожее. Но вам надо быть лучше нас. Вы знаете куда больше, чем мы в ваши годы знали. И потом — вы жили в социализме, а мы... мы только мечтали о нем.
Пауза.
Елена (тихо). Нам пора...
Рябинин (нежно смотрит на нее). Я бы тебя не пустил. Мне, не скрою, больно. Но вы хоть понимаете, на что идете?
Елена. Понимаем и готовы!
Рябинин. И все ли у вас есть?
Елена. Все, все есть.
Рябинин (ворчливо). Есть ли у вас, например, спички?
Елена (улыбаясь). Спички есть! Мы ведь не в первый раз идем.
Рябинин. Бывалые. Слыхал, слыхал о вас... У вас небось и свои герои есть.
Все. Есть.
Надя. И свои потери...
Рябинин. Вот что, Вася, ты их сам проводишь. Сам. До отметки 173,5. Понял?
Вася (четко). Есть проводить до отметки 173,5.
Рябинин (грозит ему пальцем). И смотри мне!
Вася. Есть смотреть!
Рябинин. Ну, что же мы с вами так прощаемся? Песню! Песню надо. И обязательно нашу... Старую комсомольскую. Впрочем, знаете ли вы... ее... «Молодую гвардию»?
Елена (улыбнувшись, начинает).
Вперед, заре навстречу,
Товарищи в борьбе.
Штыками и картечью
Проложим путь себе...
Рябинин слушает песню и, размахивая в такт трубкой, сам тихо начинает подпевать.
Занавес
НЕПОКОРЕННЫЕ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Всё на восток, всё на восток... Хоть бы одна машина на запад!
Проходили обозы, повозки с сеном и пустыми патронными ящиками, санитарные двуколки, квадратные домики радиостанций; тяжело ступали заморенные кони; держась за лафеты пушек, брели серые от пыли солдаты — всё на восток, всё на восток, мимо Острой Могилы, на Краснодон, на Каменск, за Северный Донец... Проходили и исчезали без следа, словно их проглатывала зеленая и злая пыль.
А все вокруг было объято тревогой, наполнено криком и стоном, скрипом колес, скрежетом железа, хриплой руганью, воплями раненых, плачем детей, и казалось, сама дорога скрипит и стонет под колесами, мечется в испуге меж косогорами...
Только один человек у Острой Могилы был с виду спокоен в этот июльский день 1942 года — старый Тарас Яценко. Он стоял, грузно опершись на палку, и тяжелым, неподвижным взглядом смотрел на все, что творилось вокруг. Ни слова не произнес он за целый день. Потухшими глазами из-под седых насупленных бровей глядел он, как в тревоге корчится и мечется дорога. И со стороны казалось, был этот каменный человек равнодушно чужд всему, что свершалось.
Но, вероятно, среди всех мечущихся на дороге людей не было человека, у которого так бы металась, ныла и плакала душа, как у Тараса. «Что же это? Что же это, товарищи? — думал он. — А я? Как же я? Куда же я с бабами и малыми внучатами?»
Мимо него в облаках пыли проносились машины — всё на восток, всё на восток; пыль оседала на чахлые тополя, они становились серыми и тяжелыми.
«Что же мне делать? Стать на дороге и кричать, разметав руки: «Стойте! Куда же вы?.. Куда же вы уходите?» Упасть на колени середь дороги, в пыль, целовать сапоги бойцам, умолять: «Не уходите! Не смеете вы уходить, когда мы, старики и малые дети, остаемся тут...»?»
А обозы всё шли и шли — всё на восток, всё на восток — по пыльной горбатой дороге, на Краснодон, на Каменск, за Северный Донец, за Дон, за Волгу.
Но пока тянулась по горбатой дороге ниточка обозов, в старом Тарасе все мерцала, все тлела надежда. Вдруг навстречу атому потоку людей откуда-то с востока, из облаков пыли появятся колонны, и бравые парни в могучих танках понесутся на запад, все сокрушая на своем пути. Только б тянулась ниточка, только б не иссякала... Но ниточка становилась все тоньше и тоньше. Вот оборвется она, и тогда... Но о том, что будет тогда, Тарас боялся и думать. На одном берегу останутся Тарас с немощными бабами и внучатами, а где-то на другом — Россия, и сыны, которые в армии, и все, чем жил и для чего жил шестьдесят долгих лет он, Тарас. Но об этом лучше не думать. Не думать, не слышать, не говорить.
