Но Тарас теперь редко думал о ней.
5
Он думал теперь о Насте, о дочке. Он следил за нею тайком, исподлобья, острым, внимательным взглядом. Она удивленно спрашивала: Вы чего, папа?
— Ничего, — отвечал он и вздыхал.
Но какая-то тайная мысль мучила его, не давала покоя. Он спросил однажды жену, недовольно морщась:
— Не пойму я, мать, вроде наша Настька красивой стала? А?
— Хорошая, — гордо ответила Евфросинья. — И похвалить не грех — хорошая.
— Да-да... — горько вздохнул Тарас. — И я гляжу...
В другой раз он спросил:
— А сколько ей лет... нашей Настьке-то?
— Восемнадцать, отец. Неужели забыл?
И опять он тяжко вздохнул.
— Да, восемнадцать, как забыть, помню. Ох-хо-хо!
Раньше Тарас и не замечал Насти среди других ребят, наполнявших дом. Своя и чужая детвора шумела и возилась во всех углах, он глядел только, чтоб его инструмента не касались. Всем остальным занимались школы да комсомолы. Дети росли, стаптывали сапоги, сами находили свое счастье. А сейчас никого не было — ни комсомола, ни школы. Он был один, Тарас, — глава фамилии. И судья и учитель. Он один отвечал за души детей.
На беду, некстати, не ко времени вдруг расцвела и созрела в эту горькую весну Настя. Налилось весенним соком тело, стало упругим и жадным. Пришла ее пора любить, страдать, ждать своего девичьего счастья.
Какого счастья? У Тараса сердце ныло, когда он глядел на Настю. Ее дома не видно было и не слышно. Она ходила тихо, и работала тихо, и разговаривала тихо, больше молчала. Сядет у окошка, на лавку, и — молчит. Сидит и молчит. «Почему молчит?» — мучился он. Сидит и молчит. Сидит и молчит. И странно так, тяжко молчит, о своем думает. О чем? О каком счастье мечтает? Молчит все.
Он следил за каждым ее шагом.
— Не ходи на улицу, — строго говорил он, заметив, что она надевает платок.
— Хорошо, — покорно отвечала она, аккуратно складывала платок и садилась у окошка на лавку. А он ходил тяжелыми шагами по дому и мучился. Потом напускался на дочь.
— Ты чего сиднем сидишь? Пойди прогуляйся. Да старенькое платье надень, чего наряжаться не по времени!
И она покорно надевала старенькое, повязывала голову рваным платочком, обувала стоптанные туфли. Но и из этих обносков, всему наперекор, неукротимо и победно рвалась ее молодая краса. И Тарас тревожно вздыхал: «Вот до чего дожил! Красе родной дочери не рад!»
Но душа ее оставалась для него загадкой. «Что они за племя такое, что за народ эти молодые, нынешние?» Совсем он их не знал. Незнакомое племя. Но и не зная, он сомневался в них. «Где уж им! На папашины деньги учились, горя не видели, с Александром Яковлевичем Пархоменко в поход не хаживали, почем фунт лиха — не знают». И теперь он проклинал себя, что раньше детьми не занимался, и как с ними говорить — не знает, и как в их душу войти — не знает, а отвечать за них перед людьми и миром придется ему.
— Ты чего молчишь? Чего молчишь все? — крикнул он однажды на дочь.
Настя удивленно подняла глаза и, пожав плечами, ответила:
— А чего мне говорить, папа? Вы спрашивайте.
А он и не знал, о чем и как ее опросить. Он присматривался к Настиным подругам строго и придирчиво. Всякие были, хорошие и плохие. Но одну он люто невзлюбил, Лизку. Впрочем, она уже называла себя Луизой.
Когда Тарас впервые заметил и разглядел это взбалмошное существо, он от удивления даже рот раскрыл. И наряд на Луизе был какой-то пестрый, крикливый, и юбка выше колен, и прическа какая-то не русская — белобрысые локоны как-то смешно и нелепо скручены на лбу, — и все в ней было и не русское, и не немецкое, а какое-то обезьянье.
— Ты чья такая? — уставился на нее Тарас.
— Антона Лукича дочка... Луиза, — бойко ответила Лизка.
— Брысь, паскуда! — гаркнул Тарас, — Вот я твоему отцу, старому дураку, скажу, чтоб он тебя выдрал. — Но тотчас же опомнился и украдкой виновато глянул на Настю. Настя молчала. Тарас хлопнул дверью и вышел.
Луиза, однако, продолжала бывать в доме Тараса. Сначала она старика побаивалась, околачивалась где-то на кухне, поближе к порогу, разговаривала с женщинами шепотом и все поглядывала с опаской на двери Тараса, — ее самое еще смущали и наряд, и локоны; потом она осмелела, обнаглела даже. А однажды набралась храбрости и напустилась на Тараса:
— Вы что ж, Тарас Андреевич, Настю на улицу не пускаете? Ее дело молодое, ей гулять хочется.
Тараса чуть удар не хватил от бешенства. Но он сдержался. Подошел к Насте и посмотрел на нее грустным-грустным, долгим взглядом.
— Тебе гулять хочется, дочка? — спросил он ласково, так ласково, как никогда не говорил с ней, и голос его дрогнул.
Она удивленно подняла на отца глаза и тотчас же опустила их.
— Нет, папа.
— Слышишь? — обратился к Лизе Тарас. — Не хочется ей гулять. Не такое, Лиза, время, чтоб гулять.
— Измена! — фыркнула Лизка.
— Измена, — так же коротко и серьезно ответил Тарас. — Хуже измены. Вот умер бы у тебя отец, горе в доме, пошла б ты гулять? А у нас нынче в каждом доме — горе. Не до гулянок. Не простят нам наши, если мы гулять тут будем.
— Война все спишет!
— Нет! — убежденно покачал головой Тарас. — Нет, врешь, Лиза. Не спишет. Все запишет война. Ничего не простит, ничего не забудет. Поимей это в виду, девушка! Вернутся наши, поставят нас перед собой и своими чистыми глазами в душу глянут. В самую душу. И все увидят: кто ждал, кто верил, а кто — продал, забыл.
— Когда ж они придут?
— Не могу тебе сказать, девушка. Но придут. И имей в виду — обязательно придут.
— А молодость пройдет! — вздохнула Лизка. — Самая лучшая пора проймет. Наши вернутся и на нас, старух, глядеть не станут. Нет, — тряхнула она локонами, — уж лучше хоть как-нибудь, а отгулять...
А Настя молчала.
Откуда-то из темноты вынырнул Ленька — главный воин гарнизона Тараса — и, озорно усмехаясь, сказал:
— Дедушка! Тут про таких, — он сверкнул на Лизку главами, — песня сложена, в городе поют. Я всю знаю.
— Какая песня?
— Называется «Позор девушке, гуляющей с немцем».
Он встал в позу и мальчишеским звонким голосом запел:
Молодая девушка немцу улыбается.
Позабыла девушка о своих друзьях.
Только лишь родителям горя прибавляется.
Горько плачут бедные о милых сыновьях.
Молодая девушка, скоро позабыла ты.
Что когда за родину длился тяжкий бой.
Что за вас, за девушек, в первом же сражении
Кровь пролил горячую парень молодой.
Где-то там над речкою, над широкой Волгою.
Был убит за родину молодой герой.
Только ветер волосы развевает русые.
Словно их любимая теребит рукой.
Вымоет старательно дождик кости белые
И засыплет медленно мать сыра-земля.
Так погибли юные, так погибли смелые.
Что дрались за родину, жизни не щадя.
Лейтенанту-летчику молодая девушка
Со словами верности весною поклялась.
Но в пору тяжелую сокола забыла ты
И за пайку хлеба немцу продалась.
Под немецких куколок прическу ты сделала.
Красками накрасилась, вертишься иглой.
Но не нужны соколам краски твои, локоны,
И пройдет с презрением парень молодой.
Да, вернутся соколы, смелые, отважные.
Как тогда ты выйдешь молодца встречать?
Ведь торговлю ласками и торговлю чувствами
Невозможно, девушка, будет оправдать...
Слушая эту песню, бабка Евфросинья вздыхала. Антонина тихо плакала, Линза краснела и ежилась, а по том вдруг сама разрыдалась и выбежала вон.
А Настя побледнела и сказала:
— Не все девушки такие. И другие бывают.
Больше она ничего не сказала. И опять не мог понять Тарас, что за этими словами скрыто, как не понимал раньше, что скрывается за ее молчанием. О чем она думает, о чем молчит, чего ждет? «Ох-хо-хо! вздыхал он. — Посматривать за нею надо, посматривать!»
Да как уследишь за ними! Даже бабка Евфросинья ушла тайком куда-то утром и вернулась только в обед, злая, весь день плевалась и грохотала горшками.
— Ты чего плюешься, чего плюешься? — не выдержав, спросил Тарас. — Ты где все утро была?
— В церкви.
— Ну?
— Тьфу!
— Что ж тебе не понравилось в божьем храме? — усмехнулся Тарас.
— Тебе, безбожнику, все одно.
Но вездесущий Ленька вылез и тут:
— Ей, дедушка, поп не понравился.
— Поп? Какой поп?
— А немцы своего попа поставили.
— Откуда ж взяли?
— А из сада. Костя, что в саду в бильярдной шары подавал, теперь немецкий поп.
— Костя? Этот старый пьянчуга — поп? — удивился Тарас и посмотрел на жену. Евфросинья молча двигала горшками в печи. Тарас рассердился: — Над тобой немцы издеваются, дура. Над богом твоим, над храмом твоим и над верой твоей, а ты ходишь. Молись дома, если надо, а к немецкому попу не ходи! Слышишь?
В другой раз, вечером, вся в слезах пришла Антонина. Была в кино. Пошла с подругами, чтоб не идти домой: в этот вечер она особенно боялась Тараса, ее измучили его шаги за стеной.
В кино показывали немецкую военную хронику. Под пронзительные вопли фанфарных маршей двигались по экрану немецкие танки, били немецкие пушки. По всем углам зала сидели полицейские в черных шинелях и настороженно, как кобчики, следили за публикой: боялись демонстраций. Но никто не кричал, не свистел, не шикал. Случилось другое, странное: зал начал плакать. И чем громче били пушки, тем горше рыдал зал.
