— Есть, — ответил Нагорный.
— Наденьте. Через десять минут явитесь в каюту капитан-лейтенанта Футорова.
— Ясно, товарищ мичман.
Боцман поднялся на верхнюю палубу. С койки свесился матрос Лаушкин. Отлынивая, если это ему удавалось, от авральных работ, Лаушкин по возможности спал, но слышал все, что говорилось в кубрике.
— Вы, кажется, назначаетесь, товарищ Нагорный, комендантом банки Большая Воронуха? — спросил он с шутовской почтительностью.
Сосредоточенно натягивая носки, Нагорный промолчал, но матрос, занятый утюжкой воротничка, высказал опасение:
— Ты, Лаушкин, распух ото сна, вот-вот тельняшка лопнет!
— На море еще никто ото сна не умирал, и от еды тельняшка ни на ком не лопалась!
Этот девиз лодыря был знаком всем матросам с первого же дня прихода на корабль, а голова Лаушкина была так устроена, что в ней застревал всякий словесный мусор.
— Между прочим, — добавил он, — жаль, что вы, товарищ комендант Воронухи, не остаетесь на корабле к обеду.
— А что сегодня на камбузе? — без особого интереса спросил Нагорный.
— Жареная гидросвинина! — так называли матросы треску.
Выгладив воротничок, матрос взялся за носовой платок. Он тщательно сложил его пополам, прогладил и сложил еще вдвое…
Андрей вспомнил Лобазнова, его аккуратно выглаженный платок и подумал: «Фома всегда был холоден, аккуратен и расчетлив, даже в дружбе…»
Однако Андрей Нагорный с выводами поторопился.
В эти минуты, рискуя собственной жизнью, Фома Лобазнов шел навстречу шквальному ветру и секущему лицо жесткому снегу. Изнемогая от усталости, часто падая и вновь поднимаясь, он пробирался по узкой тропинке среди скал, неся на закорках Мишу Ельцова…
Возвратившись с начальником на заставу, Лобазнов успел лишь поесть, как уже надо было идти старшим на пост наблюдения.
Лобазнов и Ельцов проверили оружие и закинули за спину вещевые мешки с сухим пайком и дровами для растопки. Вместе с ними с заставы вышел и Семен Чукаев, он нес баллон для машины, застрявшей в снегу километрах в пяти от поста наблюдения.
Едва заметная тропа то ползла вверх по скалам, то круто спускалась вниз, к морю. Параллельно тропе тянулись столбы телеграфной связи. Едва заметные в сплошной пелене снега, они тем не менее были неплохим ориентиром для солдат.
Температура воздуха упала до минус шестнадцати градусов. Здесь, на полуострове, было значительно теплее, чем на континенте, но при сильном встречном ветре и шестнадцать градусов — «хорошая закуска!», как выразился Лобазнов, посмотрев на заставе сводку погоды.
Шли привычной дорогой. Все трое были молоды, выносливы и достаточно опытны, чтобы одолеть эти шесть километров, не останавливаясь на отдых.
Спустя два часа они увидели занесенную снегом крышу наблюдательного пункта. Чукаев крепко промерз и, прежде чем отправиться на розыск застрявшей машины, решил отогреться у наблюдателей, выпить кружку горячего чая.
Тщательно стряхнув веником снег с валенок, они вошли в жарко натопленное помещение. Поздоровавшись с товарищами, Лобазнов позвонил на заставу и доложил, что наряд благополучно прибыл на пост, принял дежурство и приступил к несению службы.
Сменившиеся пограничники вышли на заставу, попутный ветер дул им в спину.
Ельцов налил из ведерка воды в чайник и поставил на раскаленную докрасна плиту, затем вытащил топор и принялся рубить дрова. Потирая застывшие руки, Чукаев устроился возле печки. Лобазнов заступил на пост наблюдения.
Прошло не более десяти минут, как в секторе наблюдения поста показался рыболовный траулер «Муром». Он шел из Варангер-фьорда с полным грузом: это было видно по его осадке. Ветер усилился. На разгулявшейся волне траулер швыряло как щепку.
«Муром» — наш рыболовный траулер, приписанный к Мурманскому порту. Лобазнов это отлично знал, но порядок службы требовал оповещения о всех судах, проходивших в зоне наблюдения.
С помощью несложного, но довольно точного прибора, носящего громкое название курсоуказатель, Лобазнов определил пеленг, дистанцию, курс судна и записал в журнал:
«РТ «МУРОМ» ПЕЛЕНГ ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ,
ДИСТАНЦИЯ ДЕСЯТЬ КАБЕЛЬТОВЫХ, КУРС СТО СЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ».
Сняв трубку, он хотел доложить о траулере на заставу, но… связи не было.
Увидев, что Лобазнов надел стеганку и шапку, Ельцов спросил:
— Ты куда?
— На линии обрыв…
— Застава обнаружит обрыв и вышлет связистов, — успокоил его Ельцов.
— Пока обнаружит, — упрямо сказал Фома, завязывая шапку.
Ельцов был и впрямь из Ельца. Елецких по старинке зовут «коклюшками», за мастерство кружевных дел. Ельцов был похож на кружевницу. Было в его обличье что-то женственное. Миша Ельцов мечтал стать врачом-педиатром и, конечно, будет им, а пока… Он встал и начал одеваться.
— А ты куда? — удивился Лобазнов.
— Одному тебе не управиться. Да и вообще, посмотри, что делается…
Лобазнов приоткрыл дверь. В домик ворвался порыв ледяного ветра. Видимость была метров пятьдесят, не больше. Ближайший телефонный столб едва угадывался за пеленой снежного вихря. Это был обычный для этого времени года «заряд», но он мог смениться ясной погодой, и тогда…
«Тогда без связи будет нельзя!» — решил Лобазнов и, сняв со стены моток крепкой пеньковой веревки, сказал:
— Ну что ж, Ельцов, вдвоем так вдвоем! Семен, заступай на пост до нашего возвращения!
— А как же с баллоном? — не очень решительно напомнил разомлевший от жары Чукаев.
— Мы быстро управимся, — успокоил его Лобазнов. — Пост бросать нам обоим нельзя, а без связи, сам понимаешь, — труба!
Они вышли из домика, и пурга тут же замела их след на пороге.
Шквальный ветер яростно толкал в спину. Лобазнов просматривал телефонные провода, по-солдатски — «воздушку». Ельцов шел впереди, ориентируясь по столбам, он торил дорожку. Чтобы не потерять друг друга, привязались к поясным ремням веревкой. Эта примитивная связь была необходима. Удаляясь только на длину веревки, они уже не видели друг друга в этой сплошной белой пелене.
«Весна! Выставляется первая рама…» — вспомнил Лобазнов, чертыхаясь и кляня на чем свет стоит этот обрыв телефонной связи. «Андрюшке на море легче. Ну покачает, эка невидаль! Зато по такой пурге шляться не приходится. Опять же — форсу больше. Девчата на моряков заглядываются…» — позавидовал он, но тут же поскользнулся, упал и крепко стукнулся лбом о камень.
Выбирая веревку, Ельцов вернулся назад:
— Что с тобой, Фома?
— Ничего! — отозвался Лобазнов. — Чуть камешек головой не разбил.
