“Напротив, сегодняшняя Англия предпочитает воспитывать оба пола и держать людей всех возрастов в глубоком невежестве относительно половых и межполовых отношений. Последствия такой глупости бывают особенно жестокими и болезненными”, – писал Бёртон, рассуждая совсем как ранний сторонник сексуального просвещения, каковым он и был. Ясно и недвусмысленно рассуждая о женском удовольствии (и о его подавлении посредством женского обрезания и инфибуляции), Бёртон не только опровергал господствовавшие в его время викторианские предрассудки, но и предвосхищал научные труды Фрейда и Хэвлока Эллиса, которым предстояло появиться в конце XIX века. В этом отношении он отнюдь не был доктором Эктоном и писал: “В Англии некоторые матери – такие идиотки, что даже не объясняют дочерям, чего тем следует ожидать в брачную ночь. Оттого часто бывает много неприятных сюрпризов: отвращение, неприязнь к мужу. Современный обычай таков: на постели лежит невеста под хлороформом, а на подушке жених находит записку: “Мама сказала, что ты можешь делать со мной все, что захочешь”.
Труды Бёртона служат ранними иллюстрациями к литературной теме, впоследствии сделавшейся постоянной в Британии, – к разоблачению святоши-морализатора, часто миссионера, который посвящает всю жизнь тому, чтобы перевоспитывать “туземцев” и искоренять у них распутные и вызывающие привычки (например, расхаживать почти без одежды в жарком тропическом климате) и внушать им, что секс существует для продолжения рода, а не для удовольствия. Позднейшими “портретами” таких святош стали мистер и миссис Дэвидсон из рассказа Сомерсета Моэма “Дождь”. Супруги Дэвидсоны были миссионерами в южнотихоокеанском регионе и с большим успехом боролись с безобразными, аморальными привычками туземцев. По сегодняшним меркам, удушливо-чопорные, невыносимо самодовольные Дэвидсоны выглядят просто карикатурными персонажами (конечно, вплоть до последних строк рассказа, где Моэм приоткрывает страшную тайну мистера Дэвидсона). Можно ли вообразить, чтобы в наши дни кто-нибудь рассуждал подобно миссис Дэвидсон, когда та сообщает рассказчику, что им удалось отучить туземцев от ношения набедренных повязок лава-лава, так что теперь “все женщины носят длинные балахоны, а мужчины – штаны и рубашки”? Или когда мистер Дэвидсон заявляет: “Я бы сказал, что самой трудной задачей, стоявшей передо мной, было привить туземцам понятие о грехе”.[16]
Но, как мы еще увидим, правда состоит в том, что супружеские пары вроде четы Дэвидсонов были в конце XIX и начале XX века довольно частым явлением в мире прозелитизма в Азии и на островах Тихого океана, и это явление проливало свет на еще одну сторону эротического взаимодействия между Востоком и Западом. Ведь если западные люди часто вовсю пользовались тамошними сексуальными возможностями для увеличения собственного удовольствия, то в других случаях они стремились вытравить всякие удовольствия из жизни колонизованных ими народов. Бёртон (и, конечно же, Моэм, хотя значительно позже) принадлежал к лагерю гедонистов-эксплуататоров, а не миссионеров.
Такова была атмосфера, в которой появились переводы индийских учебников любви, и похоже, они попали в руки отзывчивых читателей. Бёртон и фиктивное “Общество Кама-Шастры” выпустили два очень дорогих издания весьма ограниченным тиражом: первая партия увидела свет в 1883 году в количестве двухсот пятидесяти экземпляров, в семи частях, причем все, кроме одного, были отпечатаны якобы в Бенаресе, и на всех красовалась надпись: “Только для частного распространения”. Второе издание, выпущенное еще меньшим тиражом и в виде одного тома, появилось позже, и на этом совместная деятельность Бёртона и “Общества Кама-Шастры” завершилась. Однако многочисленные “пиратские копии” сделали из “Кама-Шастры” Бёртона едва ли не один из главных бестселлеров в истории.
А затем появилась “Тысяча и одна ночь” – гораздо более обширный труд, включавший перевод, редактуру и комментарии. Вначале Бёртон выпустил тысячу экземпляров в десяти томах, а после того, как разослал предложения приобрести книгу примерно тридцати шести тысячам потенциальных покупателей, его (по выражению одного из биографов Бёртона, Эдварда Райса) буквально “завалили ответами”, и он поспешил выпустить второе издание, которое озаглавил “Дополнительные ночи”. Первоначальные “Ночи” Бёртона стали одной из тех немногочисленных популярных книг, где примечания читались с тем же интересом, что и основной текст, хотя этот текст и представлял собой рассказ о том самом восточном гареме, который веками не давал покоя воображению европейцев. Там рассказывается о царе Шахрияре, который, узнав, что ему изменяют и жена, и десять любимых наложниц, не только велел казнить изменниц, но и отказался жениться впредь. Зато в течение трех тысяч ночей он ложился каждую ночь с новой женщиной, а наутро приказывал отрубать ей голову. И вот, переспав с тремя тысячами женщин и обезглавив их всех, царь Шахрияр узнает, что больше ни одна женщина не согласна на его условия, и проявляет доброту – не принуждает силой повиноваться ему. Видя затруднение царя, его визирь предлагает Шахрияру собственную дочь, Шахерезаду, а она хитростью спасает свою жизнь, каждую ночь рассказывая царю новую сказку. По истечении тысячи первой ночи (к тому времени Шахерезада уже родила царю троих детей) царь избавляет ее от участи предшественниц, и она становится новой царицей – уже навсегда.
В примечаниях Бёртон никогда не упускает случая просветить соотечественников насчет сексуальных обычаев других народов. Когда Шахрияр застает свою жену в объятьях “огромного слюнявого чернокожего с огромными белками глаз – это было поистине жуткое зрелище”, Бёртон сообщает нам в сноске: “Распутные женщины предпочитают негров из-за величины их половых органов”. Не удовлетворившись этим, он ссылается на данные собственных исследований размеров пенисов, в ходе которых выяснилось, что мужчины и самцы животных в Африке наделены крупными гениталиями (хотя, добавляет Бёртон, “у чистокровных арабов (и у людей, и у зверей) показатели в среднем ниже европейских”). Однако чаще всего его арабские сказки служат наглядным уроком исключительной чувственности и эротической изощренности, которую он находил на Востоке, – как, например, в истории Али-Шара и девушки-рабыни Зумурруд, сохранившей в переводе Бёртона все богатство чувственных подробностей: “С этими словами она легла на спину и, взяв его руку, приложила ее к своим тайным частям, и он ощутил, что эти самые части нежнее шелка: белые, с округлыми припухлостями, выпуклые, теплом напоминающие баню или сердце влюбленного, которого истомили любовные желания… Затем он вложил свой стальной стержень в ее ножны и перестал разыгрывать привратника у ее дверей, и проповедника у ее кафедры, и священнослужителя у ее молитвенной ниши, – а она не прекращала изгибаться и простираться, подниматься и опускаться, сопровождая свои похвальные возгласы и крики “Слава Аллаху!” страстными телодвижениями, извиваясь, сжимая его член и совершая другие любовные действия”.[17]
В этих произведениях Бёртон, пожалуй, выступает последним из великих европейских путешественников на экзотический Восток, в каком-то смысле подводя итог тем научным и псевдонаучным наблюдениям, которые начали за сотни лет до него Марко Поло, Джон де Мандевиль (если только он вправду существовал) и Лодовико Вартема. Но если Бёртон олицетворяет заключительный этап в рамках одной литературной традиции, то одновременно он оказывается в самом центре новой эпохи в истории эротических взаимоотношений между Востоком и Западом. Одной из типичных черт этой новой эпохи стала коммерциализация восточной сексуальности – явление, существующее по сей день, о чем свидетельствует засилье “азиатской” порнографии, этот обширный сегмент порнобизнеса, где азиатки занимаются сексом перед камерой, причем часто с западными мужчинами. Выпуская первое издание своих “Ночей”, Бёртон опасался юридических осложнений. По иронии судьбы, именно бойкая продажа “Тысячи и одной ночи” сделала Бёртона богатым человеком. “Сорок семь лет я бился, – писал он, – и ни разу не услышал ни похвалы, ни благодарности, не скопил ни единого фартинга”. Очевидно, он намекал на многочисленных недругов, которые не давали ему подняться выше капитанского звания и отправляли его, одного из величайших британских исследователей, на дипломатические посты в самые отдаленные земли. Действительно, даже работая над переводом знаменитых трактатов о восточной чувственности, он отправлялся в злополучные экспедиции в Африку в надежде обогатиться, найдя золотые копи. Бёртон продолжал: “А в старости я перевел сомнительную книжку – и немедленно заработал шестнадцать тысяч гиней”.
Бёртон стал представителем этой новой эпохи еще и в другом отношении: на смену фантазиям и домыслам пришел реальный опыт европейцев, и они, начиная с британских и французских колонизаторов в Африке, Индии и Юго-Восточной Азии, стали ездить на Восток десятками, а затем и сотнями тысяч. Европейцам больше не нужно было читать книжки о Востоке. Они ехали туда сами и обнаруживали, к собственному восторгу, что то, о чем прежние поколения лишь мечтали, способно стать повседневной реальностью.
