„Прибой уже дошел до середины своей отметки. Вода медленно шевелилась, надвигаясь на берег. Почти неслышно шуршал песок. Навстречу черной маслянистой жиже шел, сунув руки в карманы, человек. Только раз он остановился, чтобы заправить рубашку, и вновь уверенно пошел в море. Когда вода подступила к груди, идти стало труднее. Попрощавшись с небом, он закрыл глаза, сделал невыносимое усилие, и будто приковал ноги ко дну, вопреки всем земным законам, он пошел вниз по дну, яко по суху; вода уже сомкнулась над головой, а он шел, шел и шел. Душа уже покинула это бренное тело, которое шло еще долго, пока случайное подводное течение не опрокинуло его.
Море, словно старый умирающий трагик, вздохнуло, превратившись в искрометного шута – издевка и пакость в каждом дуновении морского ветерка и каждом шевелении волны. Ушедший в море человек – талантливый изобретатель, он изобретал судьбы, он придумывал наркотик. Его последнее изобретение – джеф. Его последний город – Сочи, на окраине которого работала мощнейшая в России подпольная, точнее, подземная лаборатория по изготовлению наркотиков. Этому человеку не нужны были деньги, слава, женщины, его удовольствие, которому он посвятил свою жизнь – наркотики, вещества, которые меняли судьбы. Сколько же тысяч, сотен тысяч судеб изменил этот безгласный труп, шагающий по дну моря. Много.
Российский наркотический бизнес умеет хранить тайны и охранять мозги, которые ему служили. На окраине Сочи, под землей придумывались новые наркотические технологии. За три дня до смерти, наркогений изобрел нечто, отчего ему впервые сделалось страшно. Наркотик был прост и дешев, сделать это вещество можно было в любой квартире, на любой кухне, при любом достатке. Ужаснувшись, химик сжег все свои записи, разбил приборы, затем выпив любимого джефа, отправился к морю.
Той же ночью дом, а главное, подземная лаборатория были взорваны. Перед самым взрывом на глубине 10 метров состоялось короткое совещание, на котором было решено перебросить центр в Подмосковье, где уже много лет стояла законсервированная лаборатория, построенная еще отцом горбуна. Бедный химик, он плохо жег свои записи, участники совещания нашли сохранившиеся черновики.
Седобородый ехал в купе один, прежде чем открыть дверь, он пристегнул маленький чемоданчик цепью к руке. Сочинский поезд не опоздал. Горбун встречал седобородого на перроне Курского вокзала. Их связывала старая история чудесного спасения от смерти в жестокой драке на лесоповале, близ Комсомольска-на-Амуре. Горбун тогда еще не был горбуном, а бороду пришлось отращивать уже после лагеря, чтобы скрыть раскуроченную скулу. Да, черт с ним, с прошлым. По привычке друзья вышли за пару кварталов от нужного дома, солнце уже припекало, хотя только 9 утра.
Их ждали, дверь после первого же звонка открыл самый удачливый убийца страны, абсолютно неотличимый от десятилетнего ребенка тридцатилетний ублюдок. Официально он был сыном любовницы горбуна. Тоненькие кривые ножки, руки ниже колен, маленькие острые уши, большой рот, лишь водянистые стальные глаза и не по-детски массивный подбородок выдавали нечеловеческую волю. Орудием убийства ему служил восточный кинжал, крис, с волнистой режущей кромкой и канавкой для стока крови. На рукояти кинжала была надпись, „люби меня, как я тебя“. Самые его любимые существа – скворец и черепаха. А первое свое убийство он совершил в 10 лет, после того, как несколько ночей он не мог уснуть от предчувствия щемящей тоски по крови, вытекающей из девичьего тела. Он убил одноклассницу, отвергшую его притязания.
В квартире они пробыли недолго, через час уже ехали в Новый Иерусалим. Подъезжая, седобородый подумал о том, что пропавший сочинский химик был его другом детства, вместе они много времени провели на даче деда, под Новым Иерусалимом. Дача эта была построена перед самой войной, а перед смертью Сталина в пятидесятых, во время очередной чистки, благодаря даче, дед спасся, отсидевшись здесь безвылазно несколько лет. Дом достался седобородому по наследству. После смерти деда и бабки он практически ничего не изменил в доме, разве что устроил огромную подземную лабораторию, но эти изменения дома не коснулись. Им двигали ненависть и свободолюбие, свободолюбие и ненависть, но традиции он не любил нарушать.
Вот его мир: „Боже! Как же я ненавижу этот мир! Насквозь ублюдочный и рабский. Почему я всегда вынужден играть только по правилам этого мира? Не могу больше! Когда-нибудь я сумею, наконец, заставить мир играть по моим правилам, когда-нибудь мир вынужден будет играть так, как я хочу. Я хочу навязать миру мои желания, а не жить всегда по чьим-то. Собственно, даже не навязать, а вынудить считаться с моими условиями. Почему, когда я думаю о нуждах общества и делаю работу, которая помогает лучше жить многим и многим, другие в это же время, решая только свои проблемы, думая только о выгоде для себя лично и своего ограниченного окружения, оказываются в более выигрышном положении, оказываются защищеннее, свободнее, и меньше страдают. Почему я всегда вынужден доверять, почему я всегда страдаю, почему я всегда в дураках. Господи, сколько же можно.“
Сумерки уже почти нахлынули в лес, еще немного, зелень сосен станет темной и тяжелой. И только белые астры перед домом не меняли своего облика, и в сумерках сильным облаком рвались ввысь. На этом месте когда-то посадил астры дед, но, как и в доме, всю планировку сада седобородый оставил без изменений.
Внутри дом был стар, впрочем, скорее, сохранен в изначальном виде. Горбун нажал на подоконник, бревенчатая стена поехала вниз, открыв тамбур с лифтом и железной дверью, за которой были ступени вниз. Запустить лифт или открыть дверь на лестницу можно было, только зная код. Уже в тамбуре стену вернули на место, автоматически зажегся свет.
Лаборатория располагалась не под домом, а несколько в стороне, под гаражом, но и из дома можно было пройти или спуститься на лифте в огромный бункер на десятиметровую глубину. Был и еще один выход (или вход), в лесу, метров за триста. Новоиерусалимское подземелье было копией сочинского, было также оборудовано и спланировано. Здесь и предстояло развернуть наркопроизводство.
Через неделю лаборатория заработала, начать решили с джефа, которого никто не пробовал. По традиции, первую дозу употреблял седобородый, испытывая наркотик, и несколько дней не выходя из подземелья. Седобородый был убежден: он изготавливал не яд, а свободу, он торговал свободой, дело людей – как воспользоваться, суметь и захотеть помочь себе или убить себя преждевременно, до осознания величия новых возможностей, которые открывает наркотик. А поэтому все новые виды седобородый пробовал на себе, чтобы удостовериться, что – это не яд…
Вот и все, что знаю, все, что мне успел рассказать смертельно раненый, похожий на десятилетнего ребенка, тридцатилетний убийца перед своей смертью. Я беседовал с этим монстром, перед тем как ему подохнуть. Последняя его жертва, умирая, успела его ранить, и, как оказалось, смертельно. Я нашел его подыхаюшего, с ужасной раной в голове, в какой-то канаве рядом с трупом. Ночь, мороз, он уже замерзал. Я отнес это холодеющее тельце домой. Я не знаю его имени, я не знаю имен всех, о ком он мне рассказывал. Но я знаю, что они меня каким-то образом нашли и начали преследовать, вероятно, для начала решив выяснить, что я знаю“.
Вот такой рассказ. Это – быль.
Люблю тебя».
«Быль? Чья? Моего отца? Или настоящая быль, с кровью и наркотиком, холодом в крови и болью в сломаном предплечье, срамным и неумолимым страхом? Нет ответа. Уже даже и отсчет закончен. Я всегда молюсь за отца. А как же приходилось молиться матери?! Ее путь невероятно тяжек. Я теперь почти физически почувствовала груз, который она одной лишь молитвой на протяжении полувека превращала и превратила в зов и слово, которое вызвало в пользу отца силы немыслимые, снявшие с него и нее этот груз, что позволяет им идти навстречу друг другу».
«10 июля 1996 г. Любимый мой! У меня загадочно томительное ожидание счастья. Скоро, совсем скоро – Париж. За окном почти лето. Солнышко робко проглядывает сквозь хмурые осенние облака, а в нашем маленьком садике падают … нет, не яблоки, а грецкие орехи. Бойко так, резко. Они, словно птенцы, вылупляются из своей зеленой скорлупы. Каждый день собираем по небольшой коробке. А потом им лежать до декабря – дозревать. Удивительное дерево: огромное, живет какой-то своей жизнью и каждый год обильно плодоносит.
Ступая по желтым осенним листьям, открывая книгу перед сном, застегивая на пуговицы платье, прыгая в спортивном зале, готовя обед или возвращаясь вечером домой в полупустом трамвае, слегка прикоснувшись лбом к холодному стеклу, – я думаю о тебе. И неважно, вспоминаю ли я что-то или мечтаю о будущем счастье, плачу ли от тоски невыносимой или страстно хочу тебя: сейчас, вот в эту минуту! – неважно, что происходит со мной, но я чувствую, что мы вместе. Вопреки всему, а точнее, теперь уже во имя: во имя высокой любви и „раздвигания границ этого сраного мира“, во имя удивительных отношений между мужчиной и женщиной и рождения нового человека, новой жизни.
