Мазурук шумно пододвинул к себе стул, бросился на его сидение.
— Лежишь?
— Утомился я что-то за последнее время. Сердце с перебоями работает. Врачи прописали бром.
— Подлечишься. Это полбеды. А вот у меня дела много хуже.
— Что же у тебя может быть плохого? Промышленность области выполнила план по валу на сто два процента. Так что и причин для беспокойства нет. За этими процентами ты как у Христа за пазухой.
— Так за этой пазухой засиделся, что боюсь, как бы не пришлось расплачиваться головой.
— А что такое?
— Да опять поднимают вопрос о партийной бдительности. Ну, а я за последнее время фигурирую как отрицательный пример, — Николай Севастьянович безнадежно махнул рукой и пересел со стула в полумягкое кресло. — По торговым предприятиям прошла сплошная ревизия. А результаты ее таковы, что страшно себе и представить.
— Что, растрату открыли?
— И не одну. В оптовых базах засели темные людишки и по существу срывали обеспечение города продуктами и промтоварами.
Крупное лицо Николая Севастьяновича выдавало его чувства. Морщины на лбу и под глазами становились то глубокими, как канавки, то почти сглаживались. Левая рука без нужды потирала лоб и лицо.
— И чёрт все это мог предусмотреть! Лучший комиссионный магазин в центре города оказался основной базой махинаций. А его заведующий — крупным мошенником.
— Это кто же такой?
— Да ты знаешь. Мы еще часто выпивали с ним в ресторане. Мирослав Стефанович Выря. Оказывается, он какой-то бывший поп.
— При чем же тут ты? — Виталий Андреевич снял со стула ноги и принял вертикальное положение. — Промышленность и торговля, — не вижу связи.
— А связь прямая. После ареста спекулянтов у нас в обкоме начался генеральный аврал. Ну и… я сознался, что не могу найти черновика моего годового отчета о росте промышленности на Пылковщине. Боюсь, вкатают мне теперь выговор. За притупление бдительности мне уже ставили на вид.
Неожиданно Виталий Андреевич сделался серьезным. Мохнатые брови насупились. Он отодвинулся от стола вместе с креслом и процедил сквозь зубы:
— Доигрался! Не я ли тебе говорил об осторожности? Благодари судьбу, если только исключат из партии.
— Виталий! Ты что, всерьез это? — подскочил в кресле Николай Севастьянович. — Я же потерял не какой-нибудь секретный документ, за который расписывался, а всего-навсего черновик собственного доклада. Я же имел право его сжечь.
— Я и не шучу. Уничтожить его ты имел право. Но терять… — многозначительно покачал головой Дробот. — Дорогой мой, доклад заведующего отделом промышленности обкома партии, который специально готовился для отчета в ЦК, — не мог не содержать секретных статистических данных. Поэтому копия твоего доклада — это по существу секретный документ, хотя формально таковым он и не зарегистрирован у помощника секретаря. Так что за его утерю не отделаешься одним легким испугом.
— Неужели меня исключат из партии? Ну пусть я допустил ошибку. Но я же молодой партийный работник. Еще исправлюсь. Исключить меня из партии — значит убить морально и физически.
— А что ж, нянчиться с тобой прикажешь?
Мазурук совсем пал духом.
— Но за что же исключать? Не скажи я о пропаже этой копии…
— Ты, как коммунист, обязан был сознаться. Так что не ставь эту честность себе в заслугу. Но беда еще и в том, что в пропаже копии ты обвиняешь работников обкома, бросаешь на них тень подозрения.
— Как? Я никого не обвиняю.
— Сам же только что сказал, что копия исчезла из стола. Кто же ее мог взять, если не твои сослуживцы? Я же, к примеру, не полезу в твой рабочий стол?
— Значит, будет еще хуже, если я сознаюсь, что она исчезла из стола?
— Само собой разумеется. Ты же восстановишь против себя весь коллектив. Так что боюсь, что на этот раз тебе не сдобровать. Ты же знаешь Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об ответственности за разглашение государственной тайны и утерю секретных документов». А по этому Указу за утерю судят как за измену Родине.
— Так что же мне делать?
— Вешайся! — пошутил Дробот. — Лучший выход. — Но, увидев, как изменился в лице Мазурук, уже не столь зловеще добавил — Попробуй еще раз покаяться. Может, и простят.
Две ошибки Мазурука
Уверенность в своей правоте окончательно покинула Мазурука, как только он переступил порог приемной первого секретаря.
Попасть сразу в кабинет он не смог, у Степана Васильевича кто-то был.
Принимать посетителей секретарь обкома считал своей первейшей обязанностью, и люди к нему шли из дальних районов, из глухих деревень.
— Если человек пришел ко мне за сто километров, то, значит, его привело важное дело, — говорил он своему помощнику. — Пускайте ко мне таких в любое время. Звоните на квартиру. Эти люди предупреждают меня о том, с чем надо бороться.
Мазурук сел ждать в приемной около стола помощника. Вскоре дверь отворилась, и из кабинета вышли две колхозницы, одетые по-гуцульски в расшитые безрукавки. По лицам женщин было видно, что беседой со Степаном Васильевичем они очень довольны. Одна из них, поправляя ковровую шаль на сутуловатых плечах, делилась впечатлением с подругой.
— А что я говорила? Давай подадимся в область. Там помогут. Помог же Стефке Борщ! Она к нему шла со своим, а мы с колхозным делом.
Женщина увидела помощника секретаря. Великая радость была у колхозницы, и она искала, с кем поделиться ею. Поэтому женщина обратилась к помощнику и Николаю Севастьяновичу как к старым знакомым.
— Мы из колхоза Буденного. Свинарки. И пришли, значит, к секретарю обкома из-за свиней. Председатель наш, Михаил Верба, занялся хлебом и забыл про свиней. Свинарник не строит. Кормов не дает. Двести свиней. И воды для них натаскай, и месиво свари, и накорми. И все вдвоем. Крыша течет. Между стенами ветер гуляет. А чем кормим? Сказать стыдно. Вот и дохнут они. А мы с Зосей, — кивнула она на свою подругу, — отвечай. Люди ордена получают, а нас в газете пропечатали, к прокурору тягали. А за что, спрашивается?
Зося, — должно быть, более уравновешенная, — тянула подругу за рукав к выходу.
— Да успеешь еще по магазинам, — сказала та и опять повернулась к Мазуруку. — У нее дочка замуж выходит, за тракториста, так Зося хочет купить белого шелку на платье и туфли модальные.
Говорливая свинарка попрощалась с Мазуруком, с помощником секретаря и вместе с подругой скрылась в дверях.
Степан Васильевич пригласил Мазурука.
Секретарю обкома было лет пятьдесят. Среднего роста, плотный, широкоплечий. Голова чисто выбрита. От этого лоб казался особенно большим. Глаза его сейчас были слегка прищурены и сердиты.
Чтобы не смотреть в эти глаза, Мазурук неотступно следил за депутатским значком на борту пиджака Степана Васильевича.
— Знаете, Николай Севастьянович, с каким вопросом приходили ко мне эти две колхозницы? — спросил секретарь Мазурука.
Тот не ожидал такого вопроса и ответил невпопад.
— Жаловались на своего председателя колхоза.
— Не жаловались, а сообщили обкому партии о крупнейших безобразиях, которые творятся в их колхозе. Жаловаться или сообщать о чем-нибудь — большая разница, — с нажимом в голосе поправил Мазурука секретарь обкома.
— Степан Васильевич, я знаю, о чем вы сейчас будете со мной говорить. О том, что я, не проинформировав вас, пошел в управление госбезопасности.
Мазурук подбирал слова, которые помогли бы ему изложить события в наиболее мягкой форме.
— Я тогда… не успел с вами посоветоваться. Мне казалось, Что я сказал капитану Долотову не все и не так, как надо было бы. Желая рассеять некоторые свои и его заблуждения, я и пошел к нему… — Мазурук потерял мысль и не мог вспомнить конца задуманной фразы.
Секретарь обкома встал из кресла и зашагал по кабинету.
— Ну, ну, я слушаю вас, Николай Севастьянович. Дайте оценку своему поступку с позиции этики коммуниста.
— Я тут, конечно, виноват. Но никакого притупления бдительности с моей стороны не было.
— Не было? — переспросил Кудь. — Вы проявили недоверие к органам госбезопасности. Там работают ваши товарищи, коммунисты, которых партия направила на самый ответственный участок. Они нуждаются в помощи. А у вас получилось наоборот. Капитан пришел к вам по делу, а вы его заподозрили в каком-то злонамерении и побежали в отдел, чтобы «переубедить». В чем, спрашивается, надо было его переубеждать?
Мазурук не утерпел и возразил.
— Степан Васильевич! Я никогда не подозревал…
— Может быть, но выглядит это именно так.
— И… потом, на следующий день я хотел вам все объяснить, но вы уехали в Киев.
— Николай Севастьянович, — раздраженно перебил его Кудь. — Меня просто удивляют ваши рассуждения. Они напоминают оправдания школьника.
