Али в восторге погладил ему руку.
- Только чур - уговор! - предупредил Никитин. - Даром от тебя ничего не возьму. Хочешь - нанимай на работу.
Тезик пытался спорить, обижался, но Афанасий стоял на своем, и Али сдался. Порешили, что будет Афанасий помогать Али в торговле, на его харчах, за шесть тамга в месяц. На такой высокой плате настоял уже мазендаранец.
Копылов слушал эти переговоры с убитым лицом.
- Он, слышь, в Индию собрался! - мрачно сказал он тезику. - Хоть бы ты его отговорил!
- О? - удивился Али. - Правда ли? Путь опасный... В Амоле будем торговать! Там спокойно!
- Ну, уж это не твоя печаль, хозяин! - рассмеялся Никитин. - Твое дело - работу с меня спросить!
Копылов наедине упрекнул:
- К нечистому в холопы идешь... Уж лучше на Русь...
- В какие такие холопы? - прищурился Никитин. - Ты думай, когда говоришь. Я Али не холоп. Захочу - уйду. Вот поезжу с ним, собью деньгу - и пошел своей дорогой. А он хоть и не нашей веры, а душу имеет. Папин вон и единоверец, да душа его хуже басурманской. Бросил нас.
Копылов, уставясь в землю, упрямо возразил:
- Опоганишься там... Не чужой ты мне, пойми!
На сердце Афанасия потеплело. Угрюмая тревога товарища трогала.
- Не бойся! - тихо ответил он. - Русь я больше всего любил и люблю, а за думы обо мне спасибо. Одно жалко, что ты идти не хочешь.
- Нет, мне туда ни к чему! - твердо сказал Копылов.
- Видно, разошлись дороги...
Убедившись в твердом решении Никитина, Серега больше не отговаривал его. Не делал больше попыток уговорить Копылова и Афанасий. Каждый стал готовиться к новому пути в одиночку.
Взятые у татар "рыбы" купцы продали. Хасан-бек прислал с Юсуфом деньги за никитинскую ладью, брошенную в Ахтубе. Видимо, совесть заговорила. Никитин поделил эти деньги с одним Копыловым. У обоих набралось по пяти рублей. Можно было не отчаиваться...
И вот последняя ночь вместе. В приоткрытой двери караван-сарая - черная ветвь алычи и звезда. На косяке слабый отсвет костра. За стеной переступают верблюды и кони. У костра поют. И судьба - как песня на чужом языке...
- Не спишь? - спрашивает Никитин.
- Нет, - отвечает Копылов.
- Просить хочу тебя.
- Проси. Сделаю.
- Вернешься в Тверь, Олене поклонись. Скажи - счастья искать ушел.
- Скажу.
- И еще... От слова разрешаю ее. Пусть не губит жизни. Только не забывает пускай в молитвах. А я за нее молиться буду.
- Скажу.
Над Дербентом, над Хвалынью, над всем Ширваном - ночь. Копылов стискивает зубы. Друг идет на гибель, а отговорить его нельзя.
* * *
Из Дербента в Сарай, из Сарая в Казань посол Папин дошел по воде. Отсюда плыть уже нельзя было: Волга вставала. Посольство и едущие с ним купцы пересели на сани.
Папин ехал тревожный. С ширваншахом против Астрахани не сговорились, а денег и добра пропало много. Великий князь будет гневаться.
Микешин до Новгорода ехал с посольством. Он серой мышью лежал в купеческих санях под тулупами и благодарил бога за удачу. Воистину не угадаешь, где найдешь, где потеряешь.
После разговора с Никитиным в Нижнем Новгороде, где он подбивал Афанасия обмануть Кашина, Митька жил в постоянном страхе. Он знал - с Никитина станется все рассказать Василию. Кончилась тогда микешинская жизнь!
Грабеж все перевернул, а никитинский уход в какую-то Индию совсем окрылил Микешина.
Митька сразу сообразил, что надо говорить Кашину. Не остался в Сарае, а поплыл в Шемаху со всеми потому, мол, что хотел, как уговорились, за Никитиным следить. Уж Афанасий от него и так и этак отделывался, да не вышло!.. В беде под Астраханью винить Никитина. Не пошли бы дальше Сарая спокойно вернулись бы. А он всех подбивал, сулил барыши. На Русь не пошел вину чуял, а прихватил деньги за ладью у Хасан-бека и сбежал к басурманам.
Кто уличит Микешина? Один Копылов мог бы. Ну, и того оплевать надо. Будет знать, как издевки строить. Тоже, мол, с Никитиным заодно орал - в Шемаху, в Шемаху! О себе, а не о хозяйском добре думал. И бояр хулил. И князя. Пусть-ка оправдается! Обвиненному люди не верят!
Микешин был глубоко уверен, что все сойдет хорошо. В Новгороде он расстался с посольством и уже через две недели добрался до Твери.
Был хмурый декабрьский день. Падал редкий, мягкий снег. И обычно грязная, наезженная дорога нынче белела.
Город издалека походил на вырубку: чернеют под белыми шапками пеньки, утонувшие глубоко в нетронутом покрове поляны.
Везший Микешина мужичок молчал, кутаясь в заскорузлый тулуп. Лошадка его, екая селезенкой, бежала мелкой, ленивой рысцой, то и дело задирая хвост и переходя на шаг.
Они миновали слободы, стали подниматься к посаду. Микешин узнавал знакомых, его окликали. Митька делал скорбное лицо.
Люди останавливались, долго провожали сани озабоченным взглядом.
Микешин велел ехать прямо к дому Кашина. "Лучше сразу сказать. Вот, мол, не отдыхая, спешил с вестью..." Ворота открылись, сани, стукнув о столб, вкатили во двор. На крыльце отворилась дверь. Олена, в одной душегрее, бросилась к перильцам.
- Вернулись?! - закричала она.
Митька снял шапку.
За Оленой уже выходил Кашин, показалась Аграфена, сбегались домочадцы.
- Ну-к, остальные где? - спрашивал на ходу Кашин. - По домам, что ль? Ась?.. Что молчишь? Иди...
- Один я, - опуская голову, ответил Микешин. - Не слыхали разве? Пограбили нас...
Василий Кашин ходил по гриднице, слушая доносящийся сверху плач. Аграфена с разинутым ртом сидела у печи, водила глуповатыми бесцветными глазами за мужем, угадывая его гнев. Заметив, наконец, жену, Кашин свирепо остановился против нее:
- Пошла прочь!
Кашин рванул все время сползающую шубу. На чистом половике заметил складку, им же сбитую, поддал половик носком, сволок в угол и стал топтать каблуками, пока не устал. Шуба мешала. Швырнул ее на пол, плюнул в лисий мех Утер рукавом дрожащие губы и выругался.
Уселся на лавку, с шумом выдохнул спиравший грудь воздух.
- Ну, Афонька... - выговорил он вслух. - По миру пущу, порты холщовые!
Рассказанное Микешиным вызвало в старом купце такой прилив злобы, что он чуть не убил и самого Митьку. Тот еле увернулся от полетевшей в голову палки.
"Ах, сволочь! - думал теперь Кашин. - До Сарая доплыл, так мало показалось! Обмануть захотел, лишнее сорвать! В Шемаху пошел? Будет тебе Шемаха!"
Вернись Никитин с удачей, Кашин бы слова ему не сказал. Он сам знал это. Но оттого распалялся еще сильней.
Он клял тот час, когда сговорился с Никитиным. Кикимора Аграфена, даром что дура, и то остерегала. А он-то! Он-то' Поверил!
Собственные потери казались Кашину больше, чем они были на самом деле.
Подогревало его ненависть и все случившееся после отъезда купцов. За никитинскую грамоту княтинцам таскали Кашина в приказ. Давал товары ему? Давал. Да еще, говорят, дочь обещал замуж отдать за Никитина. Стало быть, заодно с ним думаешь? Ага! На подарки дьякам полсотни истратил. Боже мой! А они еще Федьку Лисицу приплели. Тоже, мол, у тебя на дворе околачивался. Татей укрываешь? А кнута не нюхал? Пришлось одному дьяку Пафнутию еще полста дать, чтобы замял дело. Разор! И все упирается в одного человека - в Никитина. Как же ты, Василий, сразу его не разглядел? Где глаза-то твои были?!
- Грабитель! Вор! - шипел Кашин.
Доносившийся сверху плач Олены не утихал.
"Господи! Счастье-то какое, что Барыковы после всего посватались! подумал купец. - Не поверили слухам посадским, будто к Афоньке бегала... Реви, реви, белуга! Через две седьмицы под венец пойдешь. Попробуешь, как мужний кулак утешает!"
Кашин немного успокоился. Дочь спихнет, Афонькин дом и утварь оттягает, Микешину тоже не простит. В кабалу, сукина сына! За соху! Копылова, если долг не вернет, туда же! Пусть потеют!
Василий перевел глаза на шубу, валявшуюся грязным комом на полу, стало жалко добра. Поднял, отер плевки, встряхнул, накинул на плечи.
- Обмануть Кашина хотели, дьяволы? - Сухим кулаком он погрозил в потолок: - Я вам еще покажу индейское царство!
А рыдания сверху доносились все громче и громче...
Кашин был тверд. Через две недели после микешинского приезда весь дом гудел, готовясь встретить жениха с родней и дружками.
Марфа, мать Федора Лисицы, не дождавшись сына, давно уже ушла из деревни и жила в Твери, кормясь тем, что подадут добрые люди. Стояла на папертях, ходила по базару, ночевала, где пустят. Пускали в бедные дома. Там годились иногда и собранные ею кусочки. Она давала хозяевам хлеб, те ей миску горячей похлебки. Одежа на Марфе была худая, мороз пробирал до костей. Она кашляла по ночам, сотрясаясь всем телом. Но надо было есть, и каждое утро она снова покорно и безнадежно брела в город, прося бога только об одном: чтоб скорее взял ее к себе.
- Слышь, мать! - сказал ей хозяин избы, где она как-то заночевала. Завтра богатая свадьба на посаде! Кашин дочь за барыковского сына отдает. Вот куда тебе идти!
Всю ночь Марфа металась. Тело горело, рот пересох, болела голова. Но наутро Марфа все же кое-как поднялась, укуталась в старые тряпки, потуже затянула платок и побрела в церковь. Воздвиженская церковь была облеплена народом, как капля меда мухами. Венчание уже шло. Из-за дверей неслось пение.
