Афанасий, которого принимали за мусульманина из-за моря, покачал головой:
- Слыхал... Но Хусейн погиб в Кербеле. При чем тут Рей?
- Странные люди за морем. Хусейн, великий и праведный Хусейн, как ты знаешь, был третьим имамом шиитов. Презренный шакал Йезид, решивший погубить шиитов, подкупил подлого Омара ибн-Сади ибн-Абу-Вакаса, недостойного внука соратника пророка. Он обещал ему, если тот убьет Хусейна, город Рей и все земли вокруг него. И эта паршивая гиена, Омар, продал свою веру и вечное блаженство. Он убил Хусейна, - ты прав, в Кербеле, - убил его отца Али и внуков Магомета, чтоб заполучить Рей... Но погляди! - с торжествующим видом простер руку кашанец. - Вот что осталось от Рея! Аллах проклял и разрушил Рей, а с ним еще семьдесят городов!
- И люди погибли?
- Все! - торжественно и мрачно изрек кашанец, не заметив за простодушием никитинского голоса всего коварства его вопроса.
Никитин ехал с бесстрастным лицом, но ему думалось: за что же погибли ни в чем не повинные жители Рея? Омар виноват - его одного и казнили бы.
Вокруг печально торчали развалины мечетей, кучи глины на местах домов; высохшие арыки, почти засыпанные, говорили о счастливой жизни, когда-то кипевшей тут.
Невесел был и переход к Кашану. Неподвижное солнце над головой, сыпучий песок и солончаки. Редкие деревеньки. Иссушенные солнцем и бедностью люди, кропотливо роющие кяризы.* Их безотрадные, ничего не выражающие глаза. Ленивые змеи, не уступающие дороги ревущим мулам. Добродушные черепахи. Проносящиеся совсем неподалеку огромные стада антилоп-сайгаков. Тявканье шакалов. И совсем неожиданно - косой, заложивший уши и обалдело скачущий прочь от людей. Добрый месяц пути по голодной стране, где приходилось иной раз платить даже за воду. Деньги таяли. Еще не поздно было вернуться. Но Афанасий настойчиво шел вперед. Он никогда не брал ходы обратно.
______________ * Кяризы - подземные каналы для воды в Иране.
В Кашане, этом городе гончаров и бумазейщиков, он прожил целый месяц. Был разгар лета. Липкий пот, круги в глазах, дрожащий от зноя воздух, багровые лица жителей. Удушливые ночи. Бессонница. И снова пыль, солнце, зной... На базаре - полосатые навесы над лавками, шум гончарных кругов, звон поливной посуды, глазурь, глазурь, глазурь! Тут продавали и шелка, и финики, и скот, и орехи, и медные изделия, но самой дорогой, самой ценной была посуда. Ее называли фаянсовой. Она удивляла - все эти блюда, кувшины, горшки. Белая как снег, с синей, алой, зеленой, желтой поливой, с золотистым отблеском, с изображениями людей, коней, мечетей, зверей. Такой на Руси не было. Посуда играла красками, звенела, переливалась - тонкая, красивая. Не довезешь много-то!
Никитин долго искал попутчиков в следующий город, Йезд. Тот, говорили, был богаче. На всякий случай рискнул: прикупил чудной золотистой посуды. Ушло двадцать золотых.
Наскучив хождением по городу, однообразному, с примелькавшимися, наконец, куполообразными крышами домов, он стал сидеть в караван-сарае.
Тут тоже вели торг, играли в кости и шахматы. Игра шла на деньги. Он долго не решался. Проиграешь - не вернешь. Потом сел. Выигрывал, выигрывал, выигрывал... Проиграв тридцать золотых, его противник, бледный, выложил деньги. Он их взял. Зрители шумели, требовали угощения. Купил вина, угощал новых друзей. И заметил пристальный, мрачный взгляд проигравшего. Тот смотрел на его шею, на цепочку нательного креста. Афанасий с трудом поднялся, незаметно ушел в свою каморку. Голова кружилась, хмель не проходил, но ощущение опасности было остро. Не колеблясь, он снял крест. Совершал тяжкий грех. Но глаза проигравшего стояли перед Никитиным... На другой день в глухом проулке его окружили незнакомые люди, рванули халат, обнажили грудь. Он отшвырнул ближайших, вытащил кончар.* Но злодеи, перекинувшись словами, тихо, по-кошачьи обошли его, скрылись.
______________ * Кончар - длинный кинжал.
Он дал себе слово не играть на деньги и не пить. Азарт и вино чуть не погубили.
И вновь пылили дороги, ревели мулы, обжигало солнце. Чуть не погибнув во время самума, добрались до Йезда. У первого канала долго пили пыльную воду. Пальмы оазиса шумели с непривычным жестким шумом. В ворота едва достучались. Был уже вечер, горожане боялись разбойников.
Это был город зелени, мечетей и шелка. Но он уходил под землю. Песок засыпал его, и дома, сады, жавшиеся к арыкам, кяризам и плодородной почве, стояли ниже улиц. Улицы - песчаные насыпи - плыли над погребаемым заживо городом, и иной минарет высился над ними уже не больше чем в рост человека.
В караван-сарай съезжали по наклонному мосту. Там была тревога. Прошел слух о новой войне Хорасана с Узун-Хасаном. Где-то в пустыне двигались войска хорасанцев. Может быть, к Йезду?
Здесь тоже пришлось просидеть чуть ли не четыре недели. Продал посуду, взял барыш в десять золотых, но почти весь его и проел. Вот тебе и доход!
На рынке каждый день шел большой торг шелками. Брали по сто, по двести вьюков. Шелк был дешев. Взял три тюка, да еще в один тюк набрал всяких украшений и провизии. Купил еще одного верблюда. Однообразие всех этих городов утомляло. Чеканные башни, узорные минареты, пальмы - надоели.
Сердце ныло: вперед, вперед! И он отыскивал новых попутчиков, покупал и продавал, неуклонно приближаясь к цели.
Господи! Чего не вынес только! В город Керман попали как нарочно в день поминовения того самого Хусейна, из-за которого разрушили Рей. Город словно сошел с ума. Выли трубы, зловеще гудели барабаны. Караван очутился среди дикой, ревущей толпы. Полуобнаженные, вымазанные грязью тела, лихорадочные глаза, вздетые руки с кинжалами... Купцы спешились, растерянно жались к лошадям. Вой нарастал. Показались гробы под пестрыми коврами и тканями. Их несли на руках. За гробами гнали коней в богатой сбруе, везли на них двух нагих мальчиков, выпачканных кровью. Исступление толпы достигло предела. Били себя по голове камнями, втыкали в плечи гвозди, полосовали груди и животы кинжалами, рычали, как звери. Вдруг послышался истошный визг. Высоко взлетела баранья папаха. Толпа со стоном и завываньем ринулась к подлетевшему в воздух телу.
- Кричи! Бей себя! - крикнул Никитину попутчик.
Напуганный, он стал драть на себе халат, бить по лицу. Вовремя. Перед ним уже стоял, вырывая ногтями куски мяса из щек, какой-то шиит с фанатическими глазами, оскаливал зубы...
Когда процессия прошла, на том месте, где вскинулась папаха, в луже крови осталось валяться изрезанное, растоптанное тело.
Ничего в Кермане хорошего не было. Кое-что продал, дешево купил бирюзы. Фиников было столько, что ими кормили и верблюдов, и ослов, и лошадей. За четыре алтына продавали чуть не десять пудов. Но индийского товара он и здесь еще не видел. Перевалил через горы. Легко сказать! Думал, тут конец. Целая скала обрушилась на глазах в десяти шагах за спиной, едва прошел. Захваченные обвалом шесть купцов и не вскрикнули.
Но Индия была уже близка! Еще месяц - и Ормуз, а там - море.
И вот караван выходит к морю. Боже, боже! Разве все вспомнишь, что испытал? Полтора года! Микешин и Серега давно в Твери. Олена... Эх, горюшко-судьбинушка! Просватали, поди. Поймет ли? А на могиле Иванки небось второй раз трава зазеленела... Тоже любил. Хоть его бы уберечь надо было. Нет, не уберег... Эх, узнать бы, что теперь на Руси? Может, татары города жгут? Только бы Оленушка спаслась, а Москва бы выстояла.
Раб хазиначи Мухаммеда Хасан заметил, что светлобородый хорасанец о чем-то глубоко задумался.
- Ходжа! - робко окликнул Хасан. - Море! Бендер!
Хорасанец вскинул голову и задержал верблюда. Прямо перед ним во всю ширь горизонта, сливаясь с небом, сияла невиданная блестящая бирюза. Ее не могли закрыть рощи пальм, ее блеск не гасило пространство. Бирюза торжествовала, раскидывалась вольно и щедро, звала и сулила неиспытанное... За этой бирюзой лежала Индия.
Хазиначи оглянулся на отставшего хорасанца. В голубых глазах светлокожего купца стояли слезы.
Глава вторая
Груженная лошадьми, финиками, шелками даба* медленно пересекает пролив, окруженная десятками других суденышек. Синяя теплая вода вспыхивает под горячим солнцем, плещется о борт, словно хлопает в тысячи маленьких ладошек. Полуголые смуглые гребцы протяжно перекликаются, скалят зубы, узнавая встречных, беззлобно переругиваются.
______________ * Даба - индийское морское судно.
И над морем этой солнечной синевы, благодушных насмешек, расслабляющего жара встает из пучин окаменевшей пеной Ормуз - былинный русский Гурмыз.
Издалека он сверкает снежной белизной стен, башен и минаретов, вблизи ослепляет сотнями судов под цветными парусами, голубизной и золотом куполов, крутыми обрывами коричневых скал.
Полуголые, как гребцы, надсмотрщики встают у сходней, проверяя товары. Получив деньги, они выпускают купцов на берег. Наконец-то!
Никитин едет за хазиначи Мухаммедом на одном из привезенных коней, с любопытством озирается. По узкой дороге к крепостным воротам течет гомонливая человеческая река. Смуглые, порой черные лица, цветастые халаты, бурнусы, плащи, набедренные повязки, тюки с шелками и посудой, бурдюки, конские злые морды, окрики погонщиков, приветственные возгласы, понукания, смех - все это течет в гору и с горы, сталкивается, пестреет, взмывает и опадает, захватывая душу еще невиданными картинами.
