Кэсуэлл. Мой век мне кажется смешным немножко. Когда кончается бомбёжка.
Это из цикла “Лондон в сорок третьем году”. Но, увы, поэзия устарела одновременно с летающими крепостями. В век атомной бомбы приходится отказываться от лёгкого оружия.
Кондауров. Чем же вы сражаетесь с веком атомной бомбы?
Кэсуэлл. Комедиями, сэр! В них можно дать волю своей злости.
Кондауров. Я читал, что ваша последняя пьеса “Белый и чёрный” имела большой и шумный успех в Нью-Йорке?
Кэсуэлл. И очень короткий, сэр. Её запретили после пятого представления. А вслед за ней и фильм, который снимался по моему сценарию».
Но на этот момент никто не обратил внимания, и «Суд жизни» был взят в репертуар многих провинциальных театров.
Мариенгоф понял, что набрёл на важную жилу, и решил разрабатывать её дальше. Тем более что борьба с космополитами росла и ширилась, а себя он к таковым относить не желал, и вполне искренне.
В 1949 году появляется новая пьеса на ту же самую тему — «Белая лилия». Годом раньше Мариенгоф переделывал для русской сцены «Эдмонда Кина» Александра Дюма — и, видимо, настолько пропитался его духом, что не только действие «Белой лилии» происходит на юге Франции, но и само название пьесы будто позаимствовано из необъятного наследия Дюма.
В «Белой лилии» звучит, наконец, имя Сталина.
«Муратов. Генералиссимус Сталин предлагал президенту Трумэну подписать Пакт мира. Ответом на это предложение явился Атлантический Пакт, этот инструмент безудержной агрессии…
Патсон. Это Пакт обороны, коллега.
Муратов. От слова “мёд” во рту не сладко. И Гитлер тоже начинал с таких “оборонительных” пактов.
Райф (из ложи журналистов). Довольно говорить о Гитлере! От него и пепла-то не осталось.
Муратов. На Востоке существует пословица: шакал издох, но его вой слышен! Только теперь он несётся из другого географического пункта».
В пьесе снова действуют советские учёные, центральный персонаж — химик Елена Николаевна Фёдорова. Именно она приехала на Всемирный конгресс химиков во Францию.
Елену Николаевну, как большого специалиста, желают переманить к себе дельцы из США, для чего проворачивается целая афёра. Сначала они привозят прямо на конгресс дочь Фёдоровой, Машу, которая попала в фашистский плен, но потом была освобождена американцами и содержалась в интернате на территории США.
Но уже вечером зловредные американцы эту дочь выкрадывают. Шантажисты, что с них взять.
Страсти кипят невозможные.
Американцы даже подделывают дарственную надпись от имени Фёдоровой на книге, которую она якобы передаёт американскому учёному.
«Фёдорова (читает). “Досточтимому Стюарту Шинуэллу! Великому учителю… целого поколения современных химиков… поверьте, мэтр, мы, русские, умеем быть благодарными, и я с гордостью называю себя… вашей последовательницей…” Чудовищно!.. (Читает дальше.) “Если отбросить нашу советскую официальную политику…” Мерзавцы!.. “То я могу сказать Вам… как своему старшему коллеге, что наука равнодушна к политическим системам…” Мерзавцы!.. (Читает дальше.) “И страдает от партийного фанатизма… Наука знает только одно отчество… Имя ему: Истина!.. Преданная Вам… Елена Фёдорова…” Чудовищная фальшивка! (Скомкав, бросает.)
Райф. Ах, Елена Николаевна, но кто же этому поверит, если даже вы сами убеждены, что это ваш почерк!
Фёдорова (тихо). Я бы вас всех… собственными руками перестреляла.
Райф (с улыбкой). Кровожадно.
Фёдорова. Собственными руками.
Райф. …Сударыня, я вынужден быть кратким. Через три часа ваше выступление на Конгрессе, и вам, разумеется, надо собраться с мыслями, сосредоточиться перед своим докладом. Ведь от него зависит всё. От него зависит и ваше счастье. Счастье матери, и жизнь вашего единственного ребёнка, и вся судьба ваша, сударыня. Судьба человека, судьба учёного. (С лёгкой иронией.) Не так легко, разумеется, сделать выбор. В самом деле: что выбрать? Мировую славу, почёт, богатство, самые неограниченные возможности дальнейшей работы или… Или собственными руками возложить на себя мученический венец: суд чести в Москве, презрение, позор, нищета, газетная травля и, в лучшем случае, захолустная лаборатория в какой-нибудь Вологде. Одинокая жизнь, одинокая старость и угрызения, страшные угрызения совести, что сама стала добровольным убийцей собственного ребёнка. (С поклоном.) Такси вас ждёт около Розовых Скал, сударыня».
Но Фёдорова, естественно, не поддаётся — рассказывает всё партийному руководству, в дело включаются французские коммунистические товарищи и дочь вызволяют.
За исключением нескольких удачных мест, перед нами несусветная клюква, низводящая реальные трагедии начавшейся холодной войны к фарсу и дешёвому детективу — неудивительно только то, что советская цензура эту пьесу к зрителю не допустила.
Мариенгоф, впрочем, не унимался и в 1950 году закончил очередное творение — «Остров великих надежд», который писал четыре года совместно со своим товарищем Михаилом Козаковым. Здесь Ленин и Сталин действуют уже в качестве полновесных персонажей.
«Лотти. Один вопрос, мистер Ленин. Как вы относитесь к предполагаемому требованию союзников выдать виновников войны?
Ленин. Если об этом говорить серьёзно, то виновники войны — капиталисты всех стран. (С улыбкой.) Выдайте нам всех помещиков и капиталистов, мы их воспитаем к полезному труду, мы их отучим от позорной, гнусной, кровавой роли эксплуататоров и виновников войн из-за дележа колоний. Войны будут тогда очень скоро абсолютно невозможны.
Из дома выходит И. В. Сталин.
Сталин идёт к нам.
Лотти. О!..
Ленин (с улыбкой). Мы вот гуляем, пикируемся с вами, госпожа Кервэлл, а он, мой гость, сегодня, не разгибая спины, работал в это время в доме. (Смеется.) Получается, что я не очень любезный хозяин!.. (Приблизившемуся Сталину.) Милости просим к нам, Иосиф Виссарионович!»
Едва ли не единственный любопытный для нас момент в данной пьесе — это когда один из героев рекомендует зайти своим знакомым в кафе поэтов. Действие пьесы происходит в 1920 году: Мариенгоф был уверен, что к тому времени, когда он заканчивал «Остров…» — никто уже не помнил, что там за кафе такое было. Зато сам он хорошо понимал, что в том кафе, куда хотели зайти герои его пьесы, выступали совсем молодые Мариенгоф и Есенин, — между прочим, хозяева заведения.
Но во всём остальном стремление Мариенгофа снова стать интересным, нужным, поощряемым и заметным выглядело зачастую чрезмерно старательным.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
