Оставалась в доме. Играла с Каратом, милым ребенком, который постепенно приобретал кошачью независимость, по-кошачьи тонкий ум и кошачью изысканность манер — хотя отучить его тыкаться во все носом решительно не представлялось возможным.
В свои пять лет Карат отлично раскапывал в саду гнезда полевок, а в подвале находил крысиные норы. Но за птицами гонялся раскоординированно и нелепо, ни одного воробья, ни одной галки, не говоря уж о сойках и трясогузках, ему так и не удалось поймать, как он не пытался. Манефа, лежа на подоконнике, наблюдала за его играми с другими щенками и печально улыбалась: он казался ей более ловким и подвижным, чем щенята его возраста, но куда более неуклюжим, чем котенок…
Нет, природу не обманешь. Как не учи собаку, кошкой ей не быть. Манефа обожала щенка со страстной болезненно-снисходительной нежностью, как несколько неполноценное, но обаятельное дитя. К лосенку она не испытывала таких чувств — он был слишком чужеродным существом, неспособным учиться кошачьим охотничьим премудростям в принципе — но щенок все время обманывал ее воображение.
И его все время хотелось вылизывать и чистить, чтобы от опрятного детеныша не пахло псиной. А от него все равно пахло. И в жару он не наслаждался, лежа на солнышке, а хахал и высовывал язык. Смешно и грешно.
Но зато он любил свою приемную мать с такой силой и был так зависим от ее мнения, что даже слегка пугал ее своей любовью. Могла ли Манефа бросить такое преданное существо на произвол судьбы?
Манефа стала отличной матерью; у нее были отличные дети, хоть и не котята. Великолепный лось, приходя к Хольвину в гости, нагибал голову Младшей Ипостаси, чтобы не зацепить рогами за верхнюю перекладину ворот — Манефа ни секунды не воспринимала его как потенциальную добычу, она восхищалась. Она не сомневалась, что щенок, покрытый мягким детским пухом, с толстыми лапами, с ушами, которые никак не хотели встать ровно, а то растопыривались в стороны, то заваливались друг на друга, с возрастом превратится в прекрасную ищейку. Имея в виду такие обстоятельства, личной жизнью можно и пожертвовать.
Ради детей.
Но все-таки осень разрывала сердце…
Манефу слабо интересовали общие дела собачьей Стаи. С мертвяками ей повезло никогда не встречаться, людьми она большей частью брезговала, в работу ищеек никогда не вникала. Разве что ее лось подался в город из-за каких-то там неприятностей у его приятеля-пса. Но с лосем не справятся и пятеро, он — серьезный боец в своем роде, а пес — на то и нужны псы, чтобы искать себе неприятностей. Манефа не волновалась.
Откровенно говоря, ее больше беспокоила осень.
И она лежала на окне в башне, смотрела на дорогу, на блестящий влажный асфальт, к которому прилипли желтые листья, как следы чьих-то странных лап. На далекий лес, на недосягаемый лес…
На автомобили, которые изредка проезжали мимо.
Некоторое время Карат лежал рядом, потом заскучал и ушел играть со щенятами — по временам он был все-таки слишком суетлив. А Хозяин с утра уехал из дома.
Впрочем, Хозяин приехал или Хозяин уехал — это все собачья суета. Манефа жила в доме у Хольвина как-то отдельно от Хольвина. Нельзя сказать, что она совсем с ним не считалась, нет — она его уважала, насколько для кошки это вообще возможно, а иногда даже чувствовала некую тень симпатии. Но все эти чувства никогда не переходили границы кошачьей вежливости: полежать рядом, когда Хольвин читает у камина, боднуть в колено, потереться подбородком об руку — изобразить еле заметную приязнь… но никогда ничего больше. Поэтому ничего не ждала.
Никого не ждала. Серьезный возраст — начинающаяся старость зверя и условная молодость трансформа. Осень.
А Хозяин привез кота.
Если ему случалось привезти из города в Стаю нового пса, он сам со Стаей и разговаривал. Собачий этикет: он — Хозяин, он и главный, ему представлять новенького, а его место в иерархии Стаи потом само отыщется. Самое главное — раз товарища привел Хозяин, значит он Стае по определению не чужой.
Но Хольвин догадался, что с кошками такое дело не пройдет.
Принцип экстерриториальности у Манефы с собаками соблюдался четко и издавна. Манефа жила в доме. Собаки жили на псарне и во дворе. Соблюдение незримых границ, отмеченных запахами, ликвидировало все возможные проблемы: все просто, все по местам и никто никого не обижает.
Сад, где жил, когда гостил у Хольвина, Локкер и где играли щенята, служил нейтральной полосой, куда, тщательно соблюдая этикет и субординацию, приходили все желающие.
И вот теперь.
Локкер и его друг Рамон пошли в сад, сидеть в любимой беседке, заросшей со всех сторон кустами аронии — болтать. Переволновались, давно не виделись — Манефа видела их из окна гостиной. Оба — в Старшей Ипостаси, лось жует березовый прутик, слушает; пес улегся к нему на плечо, тыкается, что-то показывает жестами… Манефа не стала звать Локкера поздороваться — надо будет, сам придет.
Шаграт ушел на псарню, спать — отдыхать от трудов праведных, надо думать. А кота Хольвин впустил в дом. Впустил — и поднялся на второй этаж, в кабинет.
Пусть кошки разбираются сами. Резонно.
Манефа перекинулась и в Старшей Ипостаси осторожно спустилась вниз. Ей хотелось распушиться, чтобы кот, кто бы он ни был, не забирал слишком много в голову.
Кот не забирал. Он стоял почти что у порога прихожей, тщательно принюхивался и осматривался с встревоженным вниманием. Учуяв и увидев Манефу, замер на месте — потрясенный.
Он оказался невозможно юным. Вот что. Судя по запаху, кот был моложе Неру, но Манефа ощутила упругую жестокую силу. Его тело покрывали боевые шрамы, а в глазах светилась ежеминутная готовность к драке на поражение — которая вдруг сошла на нет от взгляда на Манефу.
Серьезный кот… Но ведь — о, духи Сумерек, где вы? — совсем котенок… Такое наивное восхищенное удивление…
Однако Манефа не собиралась изображать его мамашу — кот все-таки давно вышел из того возраста, который нуждается в материнской заботе. К тому же она знала точно, что ее нынешний запах слишком сладок для кота — а раз так, стоит проверить, куда этот зверь годится.
Манефа, стоя на лестнице, окатила пришельца сверху вниз презрительным взглядом — правильным взглядом строгой старшей владычицы дома.
Кот переступил с ноги на ногу, отвел глаза, принялся вылизывать ладонь между пальцами. Нервное?
— Тебя учили здороваться? — холодно спросила Манефа.
Кот понял правильно. Он подошел поближе, потянулся вперед, но с изысканной церемонностью — скорее обозначил обнюхивание, чем вправду обнюхал. Манефа занесла, было, руку для оплеухи — но кот вел себя безупречно, а потому оплеухи не получил.
— Прости, — сказал он с честной кротостью молодого самца перед старшей самкой. — Я растерялся. От тебя пахнет Осенью… я просто ошалел… прости.
Манефа усмехнулась.
— От любой кошки осенью пахнет Осенью, — сказала она надменно и потянулась, протянув руки вдоль лестничных перил. — Как удивительно, правда?
Кот мягко-мягко подобрался ближе, присел на нижнюю ступеньку, поджал под себя ноги, сказал снизу:
— Я забыл. Я забыл, что на свете бывают кошки и что они так пахнут… не бей меня.
— Я подумаю, — сказала Манефа.
Кот потянулся носом к ее ноге.
— Я пну тебя по физиономии, — Манефа изобразила зевок. — Этого хочешь?
— Нет, — кот улыбнулся. — Хочу оставить на тебе свой запах. Можно?
— Это просто, — Манефа дала ему взглянуть на свои клыки и снова занесла руку с когтями в ритуальном жесте. — Врежу — и твой запах на мне останется. Я таких, как ты, за голову носила.
— Я — младше, — согласился кот и растянулся по лестнице, не сводя с Манефы глаз. — Я мало ем и не займу много места. И ни на что не претендую… только на твой запах…
— Разумеется, — презрительно сказала Манефа. — Еще бы ты претендовал. Я налью тебе молока, так и быть. У тебя давно открылись глаза?
— Только что, — кротко сказал кот. — Я не привык видеть кошек, понимаешь? Я еле помню свою мать, а других кошек не видел. Я выпью молока, если ты дашь… или воды, все равно. Лишь бы пахло тобой.
— Наглец, — фыркнула Манефа. — Это мой дом, не забудь.
— Я тут поживу, если разрешишь, — смиренно сказал кот и собрался поточить когти о ступеньку.
— Здесь нельзя! — Манефа шлепнула его по затылку, но не когтями, а ладонью. — Хочешь молока — иди за мной. Где точить — я тебе покажу. Не знаю, где Хольвин тебя достал, но чувствую, что мне придется тебя воспитывать.
— Воспитывай, — кот улегся на перила и потерся о них подбородком, оставляя свой запах. Манефа снова шлепнула его по голове, но слабее:
— Я еще не позволила тебе тут метить.
— Я случайно, — кот поднял на нее глаза. Он изображал смирение, но спокойная уверенность доминанта распространялась от него не менее ощутимо, чем запах. Манефе было все тяжелее держать фасон. — Я больше не буду, — и снова потерся.
