— Он любит ан-гли-ча-а-ан! Он любит ан-гли-чан!
Зато вечером, когда он, возвратившись, пошёл к мистеру Ревиру и сообщил ему, что мистер Шэртлиф из Кембриджа, которого до сих пор считали умеренным вигом, был на самом деле вождём тори в графстве Мидлсекс, Джонни снова повстречался с мисс Ревир.
— Отец говорит, — чистосердечно призналась она — что не всегда следует верить своим глазам…
— Верьте себе сколько вам угодно.
Джонни был доволен. Он содрал с лекаря втрое больше, чем посмел бы взять с янки, и к тому же из слов мистера Шэртлифа, которые тот небрежно ронял, читая письмо жене, услышал кое-что полезное.
— Мне очень понравился ваш язык, — продолжал он. — Он такой длинный и красный, что я сперва подумал, будто передо мной борзая, наряженная в юбки. Я и не догадался, что вы барышня.
2
Теперь Джонни уже не брал себе половины денег, которые они с Гоблином зарабатывали, развозя письма Он заламывал британским офицерам баснословную цену (а они и не думали торговаться), так что у него уже стали водиться деньги, и он их всё отдавал тётушке Лорн, чтобы та кормила на них семью, в которой он давно уже чувствовал себя своим. Сперва она отказывалась брать деньги, затем расплакалась, поцеловала его в лоб и взяла.
Никакой виселицы для «мятежников» между тем не воздвигалось. Генерал Гейдж стремился во что бы то ни стало установить дружественные отношения с бостонцами. Он не мешал крамольным речам литься из уст Уорренна и Куинси, не накладывал запрета на зажигательные листки вроде «Наблюдателя». Он дал вигам высказаться до конца. Газеты беспрепятственно печатали корреспонденции чрезвычайно дерзкого характера и о самом генерале и о его войсках. Генерал не был тираном. Это был просто недалёкий человек. Он рассчитывал, что всё со временем наладится, только бы солдаты не ссорились с населением.
Нельзя было также сказать, что Бостон голодал. С одного побережья Атлантического океана до другого, города и даже сёла посылали огромные партии продовольствия. Рис из Южной Каролины и рыба из Марблхэда. Деньги отовсюду, даже из самого Лондона, так в Англии многие сочувствовали бостонцам. Телеги и фургоны, гружённые мукой, кукурузой, говядиной и бараниной, вереницей тянулись к городским воротам на Перешейке. Это была единственная дорога, связывавшая Бостон с материком. Прежде почти всё, что ввозилось в город, доставлялось туда на знаменитых бостонских кораблях, а теперь эти корабли качались на волнах в гавани, как подстреленные птицы.
Вот уже три недели, как Джонни не видел Присциллу Лепэм. Всё его расписание пошло вверх тормашками, и он никогда не знал заранее, попадёт ли он на Северную площадь в следующий четверг. А по воскресеньям он теперь повадился в Лексингтон смотреть, как в укромном месте, за большим амбаром деда Силсби, обучаются бойцы. Если бы кто-нибудь заикнулся, что в воскресный день такое занятие не совсем подобает христианину, ему бы ответили, что, готовясь противостоять тирании, они выполняют волю божью. Джонни приходилось ограничиваться ролью наблюдателя. Правда, среди обучающихся были мальчики его возраста, но Джонни с его рукой не мог бы спустить курок. Он досадовал на своё увечье и иной раз вымещал свою досаду на приятеле: «Не очень-то важный вид у твоей «армии». А ружья — прямо-таки смехотворные! Да и сами солдаты…» Рэб не останавливал его. Он понимал, что кроется под насмешками Джонни. Всё дело было в том, что он не мог вступить в ополчение сам.
Итак, Джонни не видел Циллы с конца июня.
Она ни разу не заходила в контору «Наблюдателя» на Солёной улице. Она словно признавала это тем новым миром, в который Джонни отныне погрузился и куда ей за ним следовать было нельзя. Поэтому Джонни очень удивился, когда в один прекрасный день, после полудня, возвратившись из Плимута, куда он отвозил письмо майора Питкерна, он обнаружил её в конторе с Рэбом. Вид у неё был совсем не несчастный. На ней было свеженькое миткалевое платьице сиреневого цвета, белоснежные чулки и чёрные лакированные туфли. Она смеялась, закинув голову. Она только что нарисовала какую-то картинку, и Рэб объяснял, что рисовать дальше. На этот раз — впервые с тех пор, как Джонни расстался с Лепэмами, — она была одна, без Исанны. Сейчас Джонни ей обрадовался и тут же подумал, что, вероятно, присутствие вечно болтающейся и кривляющейся возле них Иоанны так раздражало его всегда и что из-за этого он и не огорчался особенно, когда не удавалось явиться на свидание с девочками.
Он вошёл как был, в сапогах и шпорах, загорелый, без шляпы, и Цилла окинула его быстрым взглядом. Её глаза светились счастьем. Видно, ей было хорошо с Рэбом. Джонни невольно весь сжался. Собственно говоря, чему они так радуются?
Они принялись рассказывать. Рэб хотел, чтобы она нарисовала британского гренадера, душащего Бостон, — это нужно было для газеты, — и Цилла, которая совершенно случайно сюда забрела, прекрасно выполнила рисунок, и теперь Джонни придётся вырезать его для печати.
— Я, пожалуй, могу. Не очень хорошо, конечно, но как сумею. А ты и правда рисуешь всё лучше и лучше.
— Мистер Твиди умеет рисовать, и я беру у него уроки. А Рэб мне позировал для фигуры гренадера. Вот смотри, это всё я с него рисовала.
— Это — Рэб? Вот не подумал бы! Какой-то петух…
Но Цилла понимала, что рисунки ему нравятся и что он гордится ею.
Она показалась Джонни такой хорошенькой сейчас, что он даже недоумевал: с чего бы? И угрюмо решил, что дело в Рэбе. У него был такой дар особенный: люди в его присутствии как-то озарялись и показывали себя с лучшей стороны. Впрочем, своей красотой она была отчасти обязана этому сиреневому платью и тому, что в лице у неё появился румянец — с едой стало полегче. Когда войска только высадились и наступили тяжёлые времена, Цилла большую часть своей доли уступала Исанне, и с каждой неделей личико её становилось всё измождённей и озабоченней. А сейчас она выглядела чудесно.
— Сиди так, Джонни, я и тебя нарисую. Тебя проще, чем Рэба.
— Почему это меня проще рисовать?
— Да потому, что ты ещё ребёнок, а Рэб взрослый. — Она это сказала нарочно, чтобы задеть его. — Ну вот! Ничего, что ты у меня получился немножко похожим на енота?
— А я пририсую ему пушистый хвост, ладно? — предложил Рэб.
Джонни ёрзал на стуле, как все, когда их рисуют и им не терпится посмотреть, какими их видят другие. Рисунок получился не ахти какой. Вдвоём они смастерили смешную карикатуру — полуенота-полумальчика. Зверь этот чем-то походил на Джонни, и они все рассмеялись.
— Уже четыре! Мне пора домой. Меня ведь послали купить перчатки на Королевской улице и велели вернуться к пяти.
Она встала, повязала капор — весь в цветочках — и направилась к двери.
— Постой… Цилла, но ведь ты мне ничего ещё не рассказала о ваших делах.
Он забыл, как ещё совсем недавно он скучал, слушая её новости.
— Да, но я всё рассказала Рэбу. Джонни, я уже не могу с тобой встречаться так часто. У нас теперь всё по-другому.
— Как так? Твоя матушка сердится?
— Да нет… то есть да, она сердится, только на другое. Она сердится, потому что у Доркас в конце концов хватило пороху удрать и выйти замуж за Фритцеля-младшего, как только мистер Твиди сделал ей предложение.
— А как же её мечта? Ведь с Фритцелем-младшим ей не видать «красивой жизни»!
— А ей всё равно. — Голос девушки сделался нежным. — Когда по-настоящему любишь, то уже ничего, кроме любимого, не существует. Сама Доркас так сказала.
Джонни вспомнил неуклюжего и самоуверенного юнца-кожевенника с Рыбной улицы и подивился тому, что он удостоился такой любви.
— Да, она убежала с Фритцелем-младшим, как только мистер Твиди объявил, что предпочитает её Медж. Но, когда он сказал, что никуда не торопится и согласен отказаться от Медж и ждать, пока подрасту я, вот тогда-то мама взвилась на дыбы!
— Ты?! — вскричал Джонни. — Этот старик! Да ведь ему не меньше сорока! Ты врёшь, Цилла! Кто может думать о твоём замужестве?
— Мне исполнилось пятнадцать в прошлом месяце. А тебе столько же ещё в январе.
— Да, я и забыл. Слышишь, Рэб? Я теперь только на год моложе тебя!
Рэб ухмыльнулся:
— На прошлой неделе мне стукнуло семнадцать.
И вечно этот Рэб проскользнёт вперёд, обгонит тебя, а потом ухмыляется.
— Ну вот, маме не нравится, что мистер Твиди волынит. Потом навалились другие дела, одно за другим.
— Например?
— С тех самых пор… ну, с осени, Лайты давали нам работу. Мистер Твиди очень ловок, хоть и чудной. Недели две назад к нам в лавку зашла мисс Лайт. Она хотела, чтобы их герб, это самое восходящее око, был вычеканен на рукояти её хлыста. Ну вот, стоит она у нас, и я тут болтаюсь, и мистер Твиди, и мама. Дверь чёрного хода была раскрыта… ну, и Исанна там стояла, во дворе.
