Медленно, тихо растаял день.
Вера вышла на улицу. В кромешной тьме чавкала взасос прилипшая к сапогам грязь, лязгали затворы, блуждали красные точки цигарок. Слышался сдержанный говор:
— Телеграф взяли. Вокзал — тоже...
Свернувшись на скамейках, прикорнув на полу, заночевали сестры милосердия в необжитой комнатенке.
— Когда же? — приблизив к Вере встревоженное лицо, спросила Фея. В глазах — ожидание.
— Надо ждать, — пряча тревогу, ответила Вера. — Отдыхай пока, Фея.
А сама чутко вслушивалась в гулкие уличные звуки. Сон не шел. Да и разве можно было спать, если началось восстание? Она снова вышла на улицу слушать далекие выстрелы, непонятные, неизвестно чьи.
На другой вечер тяжко простонали половицы, бухнула дверь. На пороге встал матрос в измятой бескозырке, с пулеметной лентой через плечо. Качнулся, громадный, мокрый от дождя к Вере. Хрипло прокричал:
— Айда, красавицы, живо!
Скатились с лестницы, не касаясь ступеней. Вера влюбленно смотрела на матроса, еле поспевая за его шагом. Она готова была расцеловать его в колючую, как жниво, щеку. Ведь кончилось ожидание! Они шли на бой!
— Куда мы?
— К Зимнему! Сейчас брать будем, — бросил деловито матрос. — Закурить у вас, конечно, нету?
Фея дала ему щепотку табаку, сбереженного для Аксенова.
Сладко затянувшись, матрос крикнул:
— Ленин в Смольном! Слышали?
Нет, об этом они не знали. Вера почувствовала горячий прилив радости. «Как это хорошо! Ленин в Смольном! Значит, все в порядке!»
Они шли по разбитой мостовой вдоль мерцающей холодным водяным блеском трамвайной линии. Шли пятнадцать сестер милосердия и один матрос. Шли навстречу выстрелам.
Сзади брякнул трамвайный звонок. Матрос прыгнул на площадку, гаркнул тихим пассажирам:
— Освободите, граждане! Именем революции...
Люди безропотно вышли в темноту. Матрос взмахнул тускло блеснувшим револьвером.
— А ну, красавицы, садись! — и, положив уверенную руку на плечо водителя, приказал: — Жми к Петропавловской.
Гремел и трещал трамвай, гремело в ушах радостное: «Началось! Началось!»
Ехали в темном трамвае; бежали, спотыкаясь, куда-то вперед по темным незнакомым улицам. И вдруг остановились, уперлись в вооруженную толпу красногвардейцев. Здесь была значительная, ждущая тишина. Нет, это так показалось ей: впереди стоял винтовочный грохот, рвали ночь на куски сполохи выстрелов.
Люди молчали, стиснув в занемевших пальцах винтовки. Рядом с Верой жадно курил рабочий с изрытым оспой лицом. Остаток цигарки сунул остроносому парню в надвинутом на самые глаза картузе.
Она ждала команды, приказа. Кто-то должен был сказать, крикнуть. Но из-за волнения ничего не расслышала. Рабочий с оспяным лицом взмахнул рукой, и вдруг стоявшие рядом с ней рванулись. Подхваченная упругой человеческой волной, она рванулась вместе со всеми навстречу вспыхивающему выстрелами Зимнему, ощутив вдруг в себе силу и напор этой человеческой волны. Она уже не чувствовала себя собой, одним человеком, а слилась с этим, все заглушавшим своим движением потоком.
На горбатом мостике, сунувшись, упал бежавший впереди человек. Ранен? Убит? Вера схватила его под руки и, не чувствуя тяжести, оттащила в сторону. Нет, он был жив. Мутно-серое пятно лица заливало чернотой. Человек сел. Утерев лицо, ругнулся, и Вера вдруг узнала, что это тот самый матрос, который приходил за ними. Он скрипел зубами, торопил с перевязкой.
— Скорей, скорей, красавица, — хотя Вера уже успела вытереть мокрым комком ваты его лоб. «Хорошо, что просто сорвало кожу», — подумала она, боясь, что не поспеет, отстанет от бегущих мимо людей.
— Да скорее там возись! — выходил из терпения матрос.
— Думаешь, не тороплюсь? — обиделась она и, нахлобучив ему бескозырку на голову, побежала вперед.
Цокали во дворце редкие выстрелы. Человеческий поток лился через баррикаду, поставленную юнкерами, прямо к распахнутым воротам.
Вдруг над самым ухом что-то пропело. Еще. Словно овод. «Пули! Вот как они жужжат?» Она удивилась, что не почувствовала страха. Ее несло вперед радостное крылатое чувство победы. Она кричала «ура», как и все, кто бежал с нею рядом. Вперед, вперед, скорее, там, наверное, раненые.
Зимний гудел от топота ног и криков. Навстречу ей попались перепуганные юнкера в мятых длиннополых шинелях. Их провел красногвардейский конвой.
Люди громко говорили, стучали прикладами, входя во внутренний двор.
Увидев впереди белую повязку матроса, Вера вдруг ощутила привычную тяжесть сумки, громко спросила, не ранен ли кто.
— Нет, сестрица!
— Дальше иди! — отвечали ей.
Во внутреннем дворе овцами топтались «доброволицы». Рабочие-красногвардейцы, ворча, строили их в колонну.
— За каким лешим лезли?
— Драть вас надо было, мокрохвостых!
Те всхлипывали, жались в темноту. Вере показалось, что она увидела среди серых лиц одрябнувшее лицо Нелли Гордиевой. Скребнула жалость. Вера сделала шаг к толпе, остановилась, поправила лямку на плече, отвернулась. Не о чем ей разговаривать с Гордиевой и незачем!
Хрустя осыпавшимся с колонн алебастром, она взбежала по белой широкой лестнице. На верхней площадке динноволосый человек в очках, с воспаленными от бессонницы глазами, тряс над головой револьвером.
— Порядок! Революционный порядок! Их будет судить революционный суд!
«Антонов-Овсеенко!» — узнала Вера. За ним толпились окруженные стражей, перепуганные господа в черных пальто. «Терещенко, Гвоздев, Коновалов», — узнала Вера министров Временного правительства. К ним и рвались люди.
— Они с нами не церемонились!
— А где он-то? Сбежал?
— Ишь, какие!
— Убег, припадошный!
— Эх, упустили!
Сдерживая напор возбужденных людей, красногвардейцы во главе с Антоновым-Овсеенко свели министров вниз. И только теперь вдруг Вера поняла, что уже произошло то, чего она так ждала дни и годы. Восстание победило! От счастья захлестнуло грудь теплой душной волной. Она увидела впереди Фею в сбившемся платке. Догнала, схватила за плечи.
— С победой тебя, Фея! — и поцеловала.
Фея чмокнула ее в щеку.
— Меня бы так-то! — подмигнул молодой быстроглазый солдат.
Фея подскочила к нему и, схватив за голову, поцеловала в заросшие щетиной губы. Солдат крякнул.
— Ну и заноза!
— Ай да Фея! — залилась смехом Вера.
— Я отчаянная, — сверкнула та глазами.
Вере вдруг захотелось так же, не сдерживая радости, тут же, у царских гобеленов, кричать, пожимать руки и целовать этих людей.
На площади строились красногвардейцы. Они самозабвенно пели «Интернационал». Песня рвалась в стрельчатые зеркальные окна дворца: «Весь мир насилья мы разрушим...» Вера схватила Фею за руку, потащила в колонну.
Они пристроились к неизвестному отряду, вплели свои голоса в могучую песню. Шли по выстланным газетами и листовками белым улицам, хмельные от восторга.
Это было так громадно, так широко. Теперь весь мир представлялся ей залитым светом и счастьем, хотя серое небо сеяло нудную дождяную пыль.
В слепом коридорчике хозяйка шепталась с соседской служанкой.
— Неужели уезжать собираются?
— Серебро уже все сложили.
— И мне убрать надо. Такое начинается...
Вера улыбнулась. Начиналось самое радостное!
А потом под тревожные заводские гудки они шли в Пулково.
Недалеко от Петрограда удалось сесть в машину. И тут Вера неожиданно почувствовала знобящий холод. На петроградскую мостовую спрыгнула, не в силах унять дрожь. Звучно стуча каблуками по схваченной льдом улице, думала с радостью, что кончились наконец слившиеся воедино дни и ночи постоянного движения, тревог. Теперь надо спать, спать...
Петроград был черный, утомленный. Около костров по-извозчичьи хлопали рукавицами красногвардейские патрули.
С Пулковских высот, где были разгромлены защитники Керенского, отряд возвращался пешком.
Глава 38
Болеть было некогда. Вера выходила из дома, держась за стенку. Ступала медленно, осторожно. Каждый шаг тупой болью отдавался в голове. «Лежать нельзя: обязательно заболею», — объясняла себе.
Когда начинала кружиться голова, Вера прислонялась к садовой решетке или к стене и старалась смотреть вверх. Так было лучше.
Небо роняло на землю мягкие клочья снега, начиналась выдубленная морозом первая советская зима.
Она зашла в больницу, потом в институт. Разговаривала с врачами, сестрами милосердия. Надо было набрать медиков для красногвардейского отряда, отправляющегося на борьбу с Калединым. Но врачи смотрели на нее холодно, сестры милосердия поджимали презрительно губы. Студентки-медички пугались.
«Эх, где Зара, где Рида, где все наши?» — думала Вера.
Первой записалась Фея Аксенова. Как всегда, в упор взглянула на Веру.
