— Ты вознеслась на Небо, сестрица, и там обрела спасение, — проговорила она и, усевшись на кан, обратилась к Жуи и Инчунь. — Довольна ваша матушка. Вон как заботится о ней хозяин, какие щедрые жертвы приносит. Да, счастливая она!
— Позавчера сотый день правили, — объяснила Жуи. — Ведь и вас, бабушка, приглашали. Что ж вы не пришли? Тетушка Хуа Старшая за городом живет и то пожаловала. И госпожа У Старшая приходила. Двенадцать монахов панихиду служили. Какое было торжество! Душу усопшей провожали по воде и через огонь. Только под вечер разошлись.
— Время-то, дочки, теперь праздничное! Малыша дома одного не оставить, а присмотреть некому. Вот и пришлось домовничать. А что, вы мне скажите, с золовушкой Ян? Что-то я ее не вижу.
— Да вы разве не слыхали, бабушка? — удивилась Жуи. — Тетушка Ян скончалась. До нового года еще. Матушки на Северную окраину хоронить ездили.
— Как прискорбно! — воскликнула Пань. — Она постарше меня была. Не знала, что она, матушка, от нас ушла. Так вот почему ее и нет сегодня.
— Бабушка! — после разговора о золовке Ян, обратилась Жуи. — Сладкого винца чарочку пропустите, а? — И кормилица наказала Инчунь. — Неси прямо на кан. Бабушку угостим.
Вскоре горничная подала вина и закусок. Во время трапезы Пань опять вспомнила Ли Пинъэр.
— Вот была человек, ваша матушка! — говорила она. — Милосердная и справедливая. А сколько душевной теплоты к людям! Приду бывало, так она не знает, как и принять старуху, чем угостить. А откажешься — обижается. Сядет бывало рядом со мной, целую ночь напролет разговоры ведет. А домой начнешь собираться, так она гостинцев завернет. Ни за что с пустыми руками не отпустит. Признаться, дочки мои, вот и эту накидку мне ваша матушка, покойница, подарила. А своя, родная дочь — хуже лиходейки. Иголки ломаной не выпросишь. Право слово, как перед богом говорю. И пусть он отымет у меня глаза на этом самом месте, ежели я лгу. Не будь у меня маковой росинки во рту, она все равно гроша матери не даст. А когда матушка ваша бывало даст чего, так она отругает: где, мол, у тебя глаза, бесстыжая, как ты на чужое заришься. Вот и нынче из-за паланкина ругань подняла. А ведь все деньги в ее руках. Чтобы заплатить за старуху, так нет. Стиснула зубы и ни в какую. Твердит: нет у меня серебра и все тут. Тогда не выдержала матушка из западного флигеля, дала цянь серебра и отпустила носильщиков. А как она на меня набросилась потом, у себя в покоях! Если, кричала, есть деньги на паланкин, нанимай, а нет, нечего и показываться. Больше я к вам ходить не буду. А то опять на нее нарвешься. Ну да пусть живет, как знает. Есть на свете злые люди, но таких, как моя непутевая, вряд ли найдешь. Вот попомните старуху, дочки. Меня тогда на свете не будет, но если она не прислушается к советам, не знаю, что ее ждет впереди. А ведь как сейчас помню: семь годков тебе вышло, когда отца твоего не стало. Как я берегла тебя! С малых лет рукоделью научила, потом к сюцаю Юю повела. Там ты с девочками грамоте обучалась. Как я старалась свивала тебя, чтобы была ты стройная и красивая. Родилась ты умной и смышленой. А теперь вон до чего дошла. На мать с криками и попреками. Ласково не взглянешь.
— Значит, матушка Пятая в школу ходила? — переспросила Жуи. — Так вот она откуда та грамоту знает.
— Семи лет она у меня в девичью школу была отдана, — подтвердила Пань. — Три года училась. Все прописи прошла. В стихах и песнях она тебе любое слово разберет.
Тем временем в саду скрипнула калитка.
— Кто-то идет, — сказала Жуи и обернулась к Сючунь. — Ступай взгляни.
— Сестрица Чуньмэй идет, — сказала вернувшаяся Сючунь.
— Будьте осторожней, бабушка! — взяв за руку старую Пань, предупредила Жуи.
— Знаю, — отвечала та. — Она с моей лиходейкой в одну ногу шагает.
Вошла Чуньмэй. Ее прическу-тучу, украшенную перьями зимородка и цветами, стягивал осыпанный жемчугом позолоченный по краю ободок. На ней были соболья горжетка, голубая шелковая кофта с застежкой и из желтого узорного шелка юбка. В ушах красовались золотые серьги-фонарики.
— А вы еще не спите, бабушка? — спросила она старую Пань, сидевшую в компании горничных и кормилицы. — Я вас зашла проведать.
Жуи предложила ей сесть, и Чуньмэй, приподняв подол, расселась на кане. Рядышком с ней разместилась Инчунь, по правую руку на краю кана — Жуи. Старая Пань сидела посреди кана.
— А твой батюшка с матушкой легли? — спросила Пань.
— Только что из-за стола, — отвечала Чуньмэй. — Я их спать уложила, а сама к вам. У меня для вас, бабушка, кувшин вина и разные закуски приготовлены. — Чуньмэй обернулась к Сючунь. — Ступай скажи Цюцзюй. Она принесет. Я там припасла.
Сючунь удалилась, а немного погодя появилась Цюцзюй с коробом закусок. Сючунь несла оловянный кувшин чжэцзянского вина.
— Ступай к себе, — наказала Чуньмэй служанке Цюцзюй. — Если меня позовут, скажешь.
Цюцзюй, надувшись, пошла восвояси. На кане появилось вино, а к нему обильная снедь: жареная утка, окорок, копченый гусь, соленая и маринованная рыба, орехи, всевозможные острые приправы, медовое печенье и деликатесы моря. Сючунь заперла калитку и, вернувшись, встала около кана. Подали подогретое вино. Первую чарку Чуньмэй поднесла бабушке Пань, вторую — Жуи и третью — Инчунь. Сючунь сидела у кана сбоку. Во время пира Чуньмэй старательно ухаживала за бабушкой Пань, подкладывая ей в тарелку закуски.
— Вот, бабушка, это нетронутая закуска, говорила она. — Откушайте.
— Я ем, дочка моя, ем, — говорила Пань. — Вот так бы матушка твоя меня принимала. Есть у тебя, дочка, жалость и любовь к одиноким и старым. За это будет тебе в грядущем счастье, чего не скажешь о моей лиходейке. Нет у нее ни сердца, на чувства долга. Сколько раз я уговаривала ее образумиться, но она так набрасывалась, что меня дрожь пробирала. Вот и нынче. Ты сама была свидетельницей, дочка. Я ведь пришла в надежде, что она хоть объедками какими накормит, а что я получила!?
— Не говорите так, бабушка, — заявила Чуньмэй. — Вам, бабушка, известно одно, но неведомо другое. Матушке моей за свое положение бороться приходится. Не может она мириться, чтобы ее другие себе подчинили. Не равняйте вы ее с покойной матушкой Шестой. Та богатая была, большие деньги имела, а у моей матушки ни гроша за душой. Вы вот говорите: она, мол, не дает. Кто-кто, а я-то лучше знаю. Да, верно, батюшка немалые суммы у моей матушки в покоях держит. Только она на них никогда не позарится. Когда же ей понадобится украшения какие купить или наряды, она открыто и честно у батюшки спросит. Никогда украдкой не возьмет. Возьмешь, говорит, а потом что скажешь, как на людях покажешься. Нет у нее денег, и зря вы, бабушка, на нее обижаетесь. Я не собираюсь за нее заступаться, но если судить, то судить по справедливости.
— Да, напрасно вы обиделись на матушку Пятую, — поддержала ее Жуи. — Как говорится, дитя родное — своя кость и плоть. Будь у матушки Пятой деньги, кого бы она одарила, как не мать родную. Угоди, говорят, матери, и зардеет она от радости, точно персик в цвету. А вас не станет, бабушка, тогда матушка Пятая, как и мы, сироты, лишится самого близкого и родного человека.
— Я, дочки, одним днем живу, на будущее не загадываю, — отвечала старуха. — Не сегодня, так завтра смерть подступит. И на дочь свою я не в обиде.
Заметив, как под действием вина расчувствовалась старая Пань, Чуньмэй крикнула Инчунь.
— Подай-ка кости, сестрица, — наказала она. — Давайте сыграем «кто больше наберет», а?
Служанка подала шкатулку с сорока костями. Сперва Чуньмэй играла с Жуи, потом с Инчунь. Каждой пришлось осушить по штрафной. Так, чарка за чаркой, они захмелели, и на их лицах заалели персика цветы. Когда оловянный кувшин был пуст, Инчунь принесла полкувшина вина феи Магу. Выпили и его. Время близилось ко второй ночной страже. Опьяневшую Пань от дремоты качало из стороны в сторону. Тут они и разошлись.
Чуньмэй направилась к себе. Она открыла калитку и, пройдя через внутренний дворик, заметила в гостиной служанку Цюцзюй. Та забралась на скамейку и в щелку подглядывала в комнату рядом, где предавались утехам Симэнь и Цзиньлянь. Цюцзюй была целиком поглощена подслушиванием того, что они шептали друг другу, когда к ней подскочила Чуньмэй.
— Ты чего тут подслушиваешь, арестантка проклятая, а?! — закричала Чуньмэй и наградила служанку звонкой затрещиной. — Убить тебя мало, негодяйка.
— Чего подслушиваю? Задремала я, — тараща глаза, проговорила Цюцзюй. — Чего ты пристаешь!
Их услыхала Цзиньлянь.
— С кем ты там? — спросила она Чуньмэй.
— Я одна, — отвечала Чуньмэй. — Велю вон ей калитку запереть, а она ни с места.
Так Чуньмэй не выдала Цюцзюй, и та, протирая глаза, пошла запирать калитку. Чуньмэй же забралась на кан, сняла головные украшения и легла спать, но не о том пойдет речь.
