Ему казалось, что суть эта истекала из него, как кровь истекает из раны. И тогда им овладевало странное искушение: покинуть свое убежище, войти через парижские ворота в город и постучаться в обитель, чтобы разделить с Орденом его несчастья. Конечно, это означало отдаться в руки палачей, потому что в тюремных подвалах везде допрашивали и пытали рыцарей-тамплиеров, чтобы они признались в неслыханных преступлениях. Но, по крайней мере, таким образом он мог бы воссоединиться с братом Клеманом, а он более всего желал разделить его участь. Шлем заменит венец мученика, и никогда в нем не отразится солнце сражений...
Еду Оливье приносил Реми. Делал это он обычно молча, боясь прервать мрачные размышления гостя. К тому же, он восхищался этим тамплиером, и это восхищение было неотделимо от страха. И сейчас он преклонялся перед Оливье даже более, чем в те времена, когда тот приходил на стройку или в дом повидаться с Матье, облаченный в свой количественный белый плащ с красным крестом. Возможно, причиной тому стали непривычный образ жизни и облачение тамплиера. С выбритым лицом и слегка отросшими волосами Оливье в глазах художника превосходил красотой короля Филиппа, и Реми вновь ощутил желание запечатлеть в камне или в дереве это худое гордое лицо с безупречными чертами. Со своей стороны Оливье ощущал уважение к художнику и мысленно обещал никогда не мешать его работе. Из этого взаимного благоговения могла бы родиться еще большая дистанция, если бы однажды Реми, зашедший из дома в мастерскую, где его не было два дня, раньше, чем обычно, не увидел, как бывший тамплиер стоит перед статуей, восхищенно глядя на нее и касаясь длинными пальцами камня.
Реми замер, чтобы не смущать гостя, но Оливье почувствовал его присутствие, слегка покраснел и, прошептав, повернулся:
— Простите, что зашел к вам, но мне так нравится ваше творение, что я не смог устоять перед желанием разглядеть его поближе...
— Прошу вас, не уходите! Вы мне не только не мешаете, наоборот, я буду счастлив, если вы останетесь. Я не смел просить вас об этом, чтобы не отрывать вас от молитвы...
— От молитвы? Я молюсь гораздо реже, чем вам кажется, потому что думаю, что Господь с каждым днем удаляется от меня. Возможно, это оттого, что ваша работа так влечет меня, ибо она, думаю, сама является молитвой... такой красивой и звучной... Такую я не смогу произнести.
— Я думаю, мессир, что вы слишком одиноки! Ведь рядом с вами всегда был товарищ...
— Это правда, я скучаю по брату Эрве. В течение многих лет мы всегда были рядом друг с другом, а сейчас я даже не знаю, жив ли он, принял ли его брат в своем доме...
Продолжая говорить, Оливье подошел к столику, на котором лежал комок глины. Он осторожно потрогал ее пальцем, потом провел по ней сверху вниз, словно лаская...
— Прекрасный материал! — выдохнул он. — Такой мягкий! Я как-то раз смотрел на вас, когда вы лепили... Тогда мне показалось, что вы подобны Господу, который сотворил из глины Адама. И я позавидовал вам, ведь сам я ничего не умею, кроме как молиться и сражаться...
Реми подошел к нему, озаренный внезапной мыслью:
— А почему бы вам не попробовать? У вас красивые и сильные руки, но при этом очень чувственные. С глины и начинается обучение резчика. С твердым камнем, который часто крошится под неудачным движением резца, начинают работать позже.
— Попробовать? Мне?
Оливье отдернул руку от влажной глины, словно вдруг испугался ее, но Реми вновь положил на нее его пальцы.
— Доставьте мне удовольствие! Разомните глину! Вы увидите: это радость, которую вы сумеете оценить, я в этом уверен.
Почти боязливо Оливье погрузил в глину пальцы и стал разминать податливый материал, пытаясь придать ему форму лежащего животного, которая в нем угадывалась. Конечно, он был неловок, но его вдруг охватил ребяческий восторг... Но он, чего-то устыдясь, бросил свое занятие... Однако то, что у него получилось, очень напоминало припавшего к земле льва: бедра, спина, грива — вылепить остальное было гораздо сложнее!
— Бесполезно... Я никогда не смогу...
— Позвольте мне обучать вас, и вы увидите! Для нас это будет развлечение, это поможет вам не думать постоянно о вашем друге. Кстати, у матушки есть двоюродный брат, который живет рядом с Дамартеном, а это совсем недалеко от Мусси. Я могу чуда съездить... и, возможно, узнаю какие-то новости. Когда дела пойдут лучше. Или, скорее, не так плохо, как сейчас! — со вздохом поправился он. Дела и в самом деле, скорее, ухудшались, о чем тем же вечером сообщил Матье своему гостю. Париж волновался, потому что Великий магистр, который вроде бы признался в существовании странных обрядов по принятию рыцарей, но утверждал, что это было злокозненным испытанием. А вот обвинения в содомии он яростно отвергал и называл клеветой. Он только что повторил свои показания перед докторами университета, собранными в обители специально по этому случаю. Самое странное, по всей видимости, состояло в том, что пытке его не подвергали, да и вообще речь шла о внутренних уставах Ордена, которые мог судить и подвергать оценке только Папа. Поэтому Жака де Моле вновь отправили в тюрьму. Он должен оставаться там до тех пор, пока не будут приняты решения об отправке его и других сановников, взятых под стражу в Париже, в Авиньон...
— В каком-то смысле, — произнес Матье, — это оправдывает признания, вырванные у несчастных братьев под пытками, хотя одновременно и опровергает их. И здесь возникает множество проблем. Но, в любом случае, процесс будет долгим и трудным: когда Папа выскажется по этому поводу — неизвестно, как неизвестно и то, что из этого последует и какой будет судьба сановников, в том числе и самого мэтра Жака. Полагаю, их ожидает тюремное заключение или изгнание. Иностранные монархи к согласию не пришли: король Филипп, конечно, самый сильный из всех, но ему следует быть предельно внимательным... А вот опасность для уцелевших тамплиеров велика, как никогда, потому что народ разгневан...
— Вот почему я не останусь у вас надолго. Господь свидетель, что я вам глубоко признателен, но я должен уйти.
— И куда вы направитесь?
— Почему бы не в Храм, чтобы меня тоже взяли под стражу? — устало произнес Оливье. — Собственно, почему я должен избежать общей судьбы? По крайней мере я узнаю, что сталось с братом Клеманом.
— Брат
