Кулябко пробежал текст, изумленно покачал головою:
- Аппетитно, лихо, браво! Добавьте только следующее: "Муравьев сообщил мне, что, вероятно, д е л о будет приурочено к концу августа - началу сентября. О "существе дела" он в настоящий момент беседовать отказался, своей явки также не назвал, сказав только, что его друг, бывший метранпаж, а ныне чертежник Владислав Кирич обеспечивает его всем". Годится?
- "Существо дела" - слишком уж наш термин, Николай Николаевич, уши торчат, я найду что-либо поинтереснее, согласны? "Мавры должны исчезнуть"
- Но ни о чем не спрашивай до поры, - повторил Кирич, пропуская Муравьева во двор богровского дома. - До поры, Бизюк, до поры. Я всегда про тебя помню, твой голод словно свой ощущаю, твоей жаждою мне горло рвет сушью...
- Не пой, - отрезал Муравьев. - Сказал - и будет. Я тебя в нашем дружестве тоже ни разу не подводил.
...Дворник богровского дома, выслушав слова про "коллоквиум с правоведческого факультета" (молодой барин велел таких пускать), ответил, что Дмитрия Григорьевича нет и скоро не будет, гостит у родителя в поместье.
Кирич изменился в лице:
- Когда отбыл?
- Да уж как с неделю.
- Но он назначил на сегодня, милейший, на девять часов вечера, мы б не пришли без приглашения, не правда ли, Бизюков?
- Бесспорно.
- Слышь, - не унимался Кирич, - быть может, ты неправду говоришь?
- Мне за неправду денег бы не платили... Сказал - нету его, значит, так и есть!
...По дороге на новую квартиру Муравьева, снятую на деньги Кирича в то время, когда он, по указанию Кулябко, встречи со своим подопечным прекратил, "благодетель" ярился и мотал головою:
- Вот тебе и симпатик справедливого дела, вот тебе и "товарищ"! Когда понадобилась помощь - он в кусты, в родителево имение!
- Ты мне объясни, какая помощь от него потребна? Без него не обойдемся?
- "Без него, без него"! - передразнил Кирич. - Обойдемся, да кровью расплатимся! А наша жертва должна быть бескровной, оттого что на божье дело будет обращена, во благо сирых и убогих! Во благо вдов и младенцев! Я не политик, я - божий человек, я его символу служу, а символ есть понимание своей преходящей малости, которая родится из страха перед смертью!
- Повело, - вздохнул Муравьев. - Когда остановишься? Я ж с тобою как впотьмах хожу, ни черта не понимаю!
- Ну и чувырло, коли не понимаешь! Царь приезжает, газеты надо читать, вся полиция будет его охранять, не до банков, а мы - тут как тут! Понял?
- С того бы и начал. А что твой Богров должен сделать?
- Анархист он, ясно? Интернационалист или коммунист, черт их там всех поймет, но - богатый, а потому - легко нашей работе помогает, что другим в страх - ему с руки! Билеты взять на поезд, экипаж нанять, грим купить, парик у актерки какой в кабарете выпросить - его была б работа, я с ним заранее оговорил, чтоб тебя зазря не светить до поры! Сказал: "Приходи двадцать второго, в девять, обсудим детали!" Обсудили, ничего себе, а?!
- Да ты не кипятись, завтра может приедет, всяко бывает, глядишь, дорогу в поместье разбило, дожди шли, не кипятись, Владик...
Кирич вдруг остановился, ухватил Муравьева своими длинными костистыми пальцами за ладонь:
- Бизюк, а ежели он заложил меня?! А коли он - охранник? Про него ж все знают: анархист, помогает революционерам, а он свободно по городу ходит и в отцовом поместье рыбу удит! Бизюк, Бизюк, пропал я, Бизюк!
- Да что ты, право, паникуешь зазря! - ответил Муравьев, почувствовав, как руки его сделались такими же ледяными и зыбкими, как у Кирича. Обернувшись, он, к ужасу своему, увидел человека в котелке, отвернувшегося сразу же, как только приметил взгляд Муравьева. - Топает, - шепотом сказал Муравьев, - давай в проходной!
Кирич оборотился, заметил филера в шляпе, ахнул по-детски, побежал.
Муравьев кинулся следом; свернули в большой двор, бросились в парадное, взбежали по лестнице, - по счастью, чердачная дверь была открыта; забившись в пыльный, теплый угол, под крышей, Кирич спросил:
- Браунинг где?
- Дома под половицей...
- Теперь без оружия не выходи, Бизюк, влипли мы с тобою, вот что такое доверчивость проклятая, никому нельзя в наше время душу открывать, никому!
- Чего ж мне открылся?
- Ты - брат мне, кому, как не тебе, сердце отдать? Думаешь, не чувствую, что и ты за меня смерть готов принять?
...Спустились с чердака ночью; того, в шляпе, не было уже (филера Кулябко не отправлял, снова выручил Асланов-старший); пришли к Муравьеву в третьем часу, достали бутыль, огурцы, сахарные полтавские помидоры; выпили сладко; Кирича, как всегда, понесло:
- Бизюк, Бизюк, лови каждый миг жизни, даже такой ужасной, как наша, мы ведь есть до тех пор, пока не состоялись как подвижники нашего дела; потом мы станем символами, то есть памятью... Да, да, ты меня слушай, я говорю истину! Стоит чему состояться - и нет его живым, зато - вечность! Юстиниан тем памятен, что при нем уж не было римлян, а ведь как сотрясали мир! Сколько веков владычествовали?! Думаешь, долго еще пребудут живыми немцы, русские, итальянцы, греки? Тьфу! Миг! Пять, шесть столетий, и нету! Египетские звездочеты свое небо смотрели, нет теперь такого, теперь Лапласово, но и ему время отсчитано, новые родятся миры, и будут ими заниматься неведомые нам с тобою люди. Рафаэль свое доживает, канет в беспамятство; Баха забудут, когда новую веру создадут; не забудут лишь бунтарей п о с т у п к а - Спартака, Разина, Яна Гуса! Вот что запомни, вот что греть должно твою душу, вот в чем надежда сильных мыслью! Сколько б ни жил человек, все равно уготована ему яма, а из нее холодом несет, и по весне там вода ледяная булькает... Если нет идеи - бери браунинг и шарахай себе в ухо! А я - не стану! Я - весел, оттого что знаю: после меня не лик мой останется в памяти, но - дело! Благородных рыцарей помнят, про них не учебники пишут - кто их ноне читает?! - а русские да германские бабки своим внучатам сказки на ночь рассказывают! Все умрет, только легенды вечны о тех, кто посмел с т а т ь!
...За день до прибытия в Киев государя и Столыпина Кирич, по указанию Кулябко, показал Муравьеву фотографический портрет Богрова.
- Богров побежит из театра, - ледяно, тихо, отрешенно говорил Кирич. - Он - провокатор, каин, по нем плачет пуля. Он побежит в экипаж, чтобы первым успеть на банкет, опередить своих дружков-охранников... Окликни его: "Дмитрий Григорьевич!" Он обернется, пали в лоб. Я буду прикрывать тебя с другой стороны тротуара; если не добьешь с первого выстрела, дорежу я! Меня глазами не ищи, я буду в подъезде, ясно?
- Покажешь мне место, чтоб я знал, куда скрываться.
- Покажу все досконально. Передам тебе парик, я достал, не без риска, но внешность надо изменить.
Место обсмотрели внимательно; план действий выверили до мельчайших подробностей; когда Спиридович, прибывший в Киев за день да августейшего визита, выслушал Кулябко, побагровел даже от ярости:
- Коля, окстись, милый! От этого агента Кирича сразу же потянется хвост к тебе! Я сам все решу с Богровым в театре, я же говорил - пристрелю его сразу же после того, как он сделает дело или зарублю; точнее - зарублю, чтоб не поранить кого ненароком! Тогда нет никаких подходов к нам! А здесь - Кирич! Твой агент, работавший с Муравьевым! Дураку не ясно, кто режиссер. Разве ж можно так?!
...Кирича устранил тот же Асланов-младший; вызвал по телефону на вокзал, сказал перейти пути в двенадцать ночи, идти к сторожке стрелочника. Здесь, на путях, оглушил его ударом кастета по затылку, тело положил под рельсы маневровавшего паровоза.
Муравьева-Бизюкова задержали на улице; в охранке провели в приемную; Кулябко отправил дежурного офицера задержать для допроса кучера, в пролетке которого ехал арестованный.
Когда дежурный вернулся, Муравьев лежал на полу; из виска текла тоненькая струйка черной крови, Кулябко не было в кабинете.
Вошел через три минуты, объяснив, что был у заместителя; ахнул, увидав "самоубийцу": "Что ж не обыскали остолопы! Всех в арестантские роты! Мерзавцы, губошлепы! Дурни!"
(Руки тряслись взаправдашно: впервые в жизни застрелил человека; обошел задержанного, резко вскинул руку, пульнул в висок; вложил браунинг в горячую ладонь, выскользнул - "к заместителю, по делу, связанному с увеличением постов охраны Столыпина"; все было рассчитано по секундам.)
...Позвонил адъютанту Столыпина:
- У нас тут экстренный случай, пожалуйста, будьте особо внимательны и предупредите Петра Аркадьевича, что положение в городе угрожающее, появились террористы, максимум осторожности!
Продублировал звонок официальной телефонограммой принятой под его диктовку в канцелярии киевского генерал-губернатора Трепова.
Алиби, алиби, да здравствует алиби! "Ну вот и все!"
...Не просто и не прямо специальное особо секретное сообщение французской полиции достигло военной миссии России в Берлине, где работал полковник Бок, зять Петра Аркадьевича Столыпина.
Отправленное в генеральное консульство с юга Франции, оно долго в ы л е ж и в а л о с ь в кабинетах русских дипломатов, бессловесно обсматривалось со всех сторон, прежде чем было переброшено в Берлин: никто не взял на себя смелость начертать красным карандашом: "Петербург, весьма срочно, речь идет о жизни русского премьера!"
