Успокойтесь, прошу вас! Не привлекайте к себе внимания...
Вообще-то бояться этого не стоило, потому что толпу занимали только приготовления на площади. На трибуне перед порталом появились фиолетовые, черные и белые рясы инквизиторов Гийома Парижского и Бернара Ги, а также пурпурные облачения трех кардиналов из папской комиссии. Особым богатством отличалось одеяние Жана де Мариньи, архиепископа Санского: этот прелат очень заботился о том, чтобы его заметили. Перед ними стояли тамплиеры, которых подняли из повозки для того, чтобы толпа могла лучше их разглядеть.
Народ молчал. Прозвучали, правда, несколько проклятий, несколько криков «Смерть им!» — наверное, это потрудились люди Ногаре, которым было поручено разжечь толпу, — но все быстро стихло. Впрочем, последний акт великой драмы был уже близок. По крайней мере, все думали, что это последний акт.
Когда прелаты заняли свои места, кардинал де Сент-Сабин Арно Нувель подошел к краю ступенек, держа в руках толстый свиток пергамента, который он медленно развернул. Потом ясным голосом он начал зачитывать этим четырем изможденным, сломленным людям длинный список признаний — не только их собственных, но и многих других, уже погибших на костре или отпущенных умирать от зверских пыток:
— ...Помянутый брат Ги Дофен... брат Жеро де Пассаж... брат...
Долог был список признаний, вырванных железом или огнем в отвратительных застенках. Некоторые были даны от страха или по малодушию... Узники слушали, не говоря ни слова, словно бы это их не касалось, словно эти ужасные слова проносились над их головами. Наконец прозвучал приговор:
— «...осуждаем к пребыванию меж четырех стен бессрочно, дабы получили они прощение за грехи свои слезами раскаяния».[214]
Когда кардинал уселся на свое место, наступила полная тишина.
— Как, это все? — прошептал Матье. — Нам так и не скажут, в какой замок или аббатство их отправят?
Но внезапно раздался столь сильный, столь мощный голос, что было трудно поверить, что исходит он из впалой груди Великого магистра. Словно пробужденный неким толчком, родившимся в самых таинственных глубинах его существа — тем самым, что придавал огромную силу в разгар битвы, — Жак де Моле прогремел:
— Я виновен, да... но не в том, в чем меня обвиняют! Виновен в том, что дал признательные показания, надеясь спасти себе жизнь. Виновен в том, что предал Храм, будучи его Великим магистром, виновен в том, что поддался страху, уступил угрозам и коварным посулам Папы и короля... Но Храм чист, Храм свят и все, что ставят ему в вину, ложно, как ложны все признания!
Послышался второй голос, это был Жоффруа де Шарне. Он произнес то же самое, хотя двое других осужденных пытались помешать им говорить. Они хотели жить, пусть даже в самой жуткой тюрьме.
— Господи! — простонал Матье. — Что они наделали? Их объявят вероотступниками, и их будет судить не церковь, а король!
Действительно, суд среди суматохи, поднявшейся после протеста Великого магистра, поспешно передал узников в руки прево и удалился в собор, чтобы обсудить создавшееся положение. Толпа потекла вслед за ними, за исключением нескольких человек, в которых Оливье признал тех, которые приходили ночью в Монтрей или работали на стройке в соборе. Очевидно, они дожидались какой-то команды.
— Что нам делать? — спросил один из них. — Возвращаемся в Монтрей, чтобы поразмыслить?
— Разумеется, нет, — ответил Матье. — Сейчас решение будет принимать Филипп, а он тянуть не станет. Нам не следует покидать Париж. Передайте остальным: собираемся в доме на улице дю Платр — те, у кого нет оружия. Все остальные — в доках порта Сен-Ландри... Прево помчался во дворец. Я буду ждать здесь, чтобы все узнать. Ты, Реми, иди за тетушкой, отведи ее в Нельский дворец... не забудь взять у нее ключи, а потом присоединяйся к нам.
— А я? — спросил Оливье.
— Оставайтесь со мной!
***
От портала собора до ворот дворца, которые открывались уже не в сторону Сены, как во времена Людовика Святого, а на Майский двор, напротив улицы де ла Драпри и перекрестка улиц де ла Барийри и Королевского двора[215], путь не был длинным. Плуабо действительно ринулся к королю. Матье и Оливье какое-то время подождали, но когда прево появился, он был в таком волнении, что мастеру-каменщику пришлось остановить его почти насильно, чтобы переговорить с ним, прежде чем он сел на лошадь.
— Ну? — спросил он. — Какое принято решение? Если бы Плуабо был в нормальном состоянии, он послал бы куда подальше наглеца, который посмел задать этот вопрос — да еще каким тоном! — ему, парижскому прево, но Матье был человеком видным и вдобавок хорошо знакомым... сам же Плуабо в этот момент был сам не свой, его глаза блуждали, он выглядел растерянным и возбужденным.
— Огонь! — крикнул он. — Сегодня вечером оба тамплиера будут сожжены, и я должен поставить костер на Еврейском острове, чтобы наш сир Филипп мог видеть казнь из Дворца... Не знаю, как примет это народ... не будет ли смятения. Королю только что сказали, что отказ Великого магистра от показаний произвел очень большое впечатление на людей... А теперь пустите меня! У меня дел невпроворот!
С помощью Матье он взобрался на лошадь и не услышал слов мастера: «Мне тоже». Но Оливье слышал все.
— Что вы задумали, мэтр Матье? Вы поняли? Король собирается убить их, и я не знаю, кто сможет ему помешать...
— Возможно, мы, люди работающие с камнем и деревом. Нас гораздо больше, чем вы думаете... И если Господь, как я надеюсь, соблаговолит помочь нам! Идемте! Нельзя терять ни минуты!
Оливье последовал за ним, не произнеся больше ни слова, но в сердце его родилось чувство, очень похожее на радость: на его глазах мирный Матье, в руках которого любой камень становился молитвой и устремлялся к небу, чтобы занять место среди своих братьев, превращался в военного вождя. Ошибиться было невозможно: лаконичные резкие команды, полыхающие, как молнии... Он намеревался напасть на королевские войска, взбунтоваться против грозного Филиппа, вырвать из его рук того, кого называл «мэтром Жаком», пожертвовать, если понадобится, собой... и это чертовски возбуждало после столь долгого бездействия!
Забравшись на единственную лошадь, оставленную Реми, они вернулись в Монтрей, но не для того, чтобы там оставаться. В нескольких быстрых фразах Матье отдал самые настоящие приказы: по возвращении Реми женщины должны были сесть в повозку, взяв с собой самые ценные вещи, но отнюдь не громоздкий багаж,
