Ты должен гордиться своей Евангелиной. Она подобрала Смитову гриву и срезала одним махом. Смит ощупал макушку. Кожа осталась цела, чему он был определенно рад, судя по вздоху.
— Твоя очередь, — сказала Мэри, беря меня за руку. Евангелина вернула ей нож. — Представь себя ягненком. — Мэри занесла нож над моей головой.
Нет лучшей проверки мужской веры в женщину, чем бритье головы. Когда Мэри закончила, она медленно убрала руку с моей шеи и вытерла нож о штаны Смита. От пережитого он слова не мог вымолвить — еще одно благо, которым одарила нас Мэри. Тот нож, между прочим, до сих пор со мной. Придет время, я тебя им постригу, мой ягненочек.
* * *
Вскоре мы прибыли в город.
Мэри шла рядом, держа меня за руку. Сестре она велела идти в паре со Смитом. Евангелина не обрадовалась этому предложению, поэтому Мэри пришлось буквально впихнуть ее руку в Смитову клешню, заверяя, что вшей у него нет. Я в этом сомневался: Смит то и дело почесывался.
На наше счастье, никто из встреченных горожан не попытался завести разговор. Мэри попросила Смита позволить им с Евангелиной отвечать на вопросы, если придется. Она боялась, что нас выдаст манера речи. Еще Мэри посоветовала шагать поуже.
— Вы же не на палубе, — добавила она.
Мы как могли старались дробить шаги.
— Теперь порядок, — сказала Мэри. — Вас даже можно принять за приличных людей.
В иных обстоятельствах я счел бы это оскорблением.
Наконец мы вышли на главную улицу.
— Что ж, в наших краях женщинам не грех пройтись с такими кавалерами, — произнесла Мэри. — Даже наоборот. Теперь ступайте туда, — указала она на собор. — Там сегодня должно быть пусто. А я пока навещу семьи и принесу выкуп.
— Ага, как будто я вчера родился, — проворчал Смит.
— В жизни не видел такого уродливого младенца, — заметил я.
— Не будем выходить из роли. — Мэри поцеловала меня в щеку. — Я ни одному фермеру не дам вас повесить.
Смит обдумал ее слова и спросил, позволено ли фермершам вешать людей. Мэри отозвалась, что предложение заманчивое, а Евангелина охотно ее поддержала.
— Не волнуйтесь, скоро получите выкуп, — заверила Мэри Смита. Мне она напомнила освободить пленников на «Линде-Марии» и сказала, что скоро мы все будем свободны как ветер. Смит закашлялся, словно ветер свободы залетел ему в глотку.
Мэри оглядела меня, словно неразграбленный корабль, и сказала, что была бы рада, если бы я остался в Каролине.
Помнишь, как мы, бывало, сближали две свечи, чтобы светлее было? Обычно в безветрие их огни либо сливаются в большое пламя, либо гасят друг друга. И не угадаешь, что случится, когда потянет ветерком — погаснет их пламя или окрепнет. Мы даже как-то на это ставили.
— Я моряк, мадам, со всеми потрохами.
— А я, сэр, — ответила она, — честная женщина.
— Жаль, что мы так недолго пробыли вместе.
— Пробудь мы чуть дольше, мало осталось бы от моей чести, — сказала Мэри.
Смит ухмыльнулся в ответ на ее слова. Я был готов его удавить, особенно после того, как он брякнул, не стесняясь дам:
— Она пустышка, Сильвер. Забудь и не вспоминай.
Женщины развернулись и пошли прочь. Евангелина обняла сестру за талию, Мэри бойко шагала вперед. Я позавидовал ее брату-конокраду, сколько бы он ни прожил.
Мы со Смитом поднялись по лестнице в собор. Внутри было темно — только свечка-другая мерцали в глубине, как маяки. Половицы скрипели при каждом шаге, но в остальном стояла тишина.
Нам выпали свободные полчаса. Эдвард однажды сказал, что люди хуже демонов, поскольку ни одна тварь не даст такой же твари умереть с голоду. Никакой зверь не вынудит другого зверя воровать ради куска хлеба, а после отправит на виселицу за это же самое. Я передал его слова Смиту. Смит, не философствуя, заявил, что мы с Эдвардом — два сапога пара. Он недолюбливал всякого, кто водился со мной. Я заметил, что Эдвард вообще говорит редко, а уж если что скажет, то не наобум, а хорошенько подумав.
В этот миг дверь отворилась: Мэри с Евангелиной вернулись, а с ними — какой-то тип из местных. Мэри представила его как Эндрю. Ну и имечко — в самый раз для сухопутной крысы. Да и хозяин был ему под стать: сам хлипкий, а голова как кочан — того и гляди с шеи свалится. «От такого вреда не будет», — подумал я. И напрасно. Должно быть, у них в Каролине людей растят иначе, где-нибудь на грядках. С тех пор я никогда не доверял типам с кочанными головами.
Эндрю дышал как загнанная лошадь: на плече у него висел тяжелый мешок.
Смит велел ему показать содержимое. Я спросил Мэри насчет коней.
— Я достала целую коляску, — гордо ответила она. — Все, как ты просил. Все к твоим услугам, Джон Сильвер. Чего ни пожелаешь.
Золото есть золото. Даже пламя корабельных свечей шипит и гаснет, когда ночь подходит к концу. Пламя не вечно; золото же не иссякает. Я заглянул в мешок. Там было не только золото, друг мой. Там было серебро, камни, монеты, драгоценности всех мастей, кинжал с рубинами на рукояти — он покорил меня с первого взгляда. Были даже оловянные вилки с ножами, тарелки тонкой работы и несколько пистолетов, один из которых целиком уместился у меня на ладони.
— Да тут хватит на целый полк, — удивился я. — Мы богачи, мистер Смит. Это вам не саблей махать, верно?
Мэри улыбалась. В глубине души она так и осталась мошенницей. Не исключено, что мешок весил больше до того, как попал к нам в руки.
— Красть не вредно, — добавил я. — И такие богатства подтверждают это, как ничто другое.
Смит, которому не терпелось поскорее убраться, велел Мэри и Евангелине сесть в коляску, а Эндрю — взять поводья. Меня он усадил на почетное место рядом с дамами, а сам с мешком втиснулся на облучок, поближе к Эндрю.
— Теперь гони, — приказал ему Смит. — А выедем за город, стегай этих кобыл так, чтобы прокляли отца и мать.
Капустноголовый тип, что удивительно, внял приказу. Впрочем, никогда не угадаешь, что у таких на уме.
Уже на берегу, у яла, Смит осадил кляч и велел нам убираться из коляски.
Эта часть суши была так зелена, что от одного взгляда мутило. Зелень лезла отовсюду. Ветки и листья торчали во все стороны, огромные, как китовые плавники, а корни силками опутывали ноги.
Я не упоминал о зубах Смита? Они большей частью сгнили за годы плаваний. В этом он, однако, походил на остальных членов команды. Немногие из нас сохранили зубы в целости. Меня, бристольского пса, не считай, как и себя, и Билли Бонса — видно, он проспиртовался целиком, оттого их и сберег. У Кровавого Билла тоже был хороший оскал, но ему это полагалось, как сущему зверю. У прочих же моряков, включая Смита, во рту осталось сплошь гнилье. Я помню, как он ухмылялся, стоя рядом с Черным Джоном.
