то время когда с поверхности гор начинает подниматься туман, застилая пропасть прозрачной пеленой, вам кажется, вот оно море. Однако, на самом деле, до моря достаточно далеко; лишь на восходе, когда солнце делает равнину похожей на синее озеро, Средиземноморье разоблачает себя, как бы говоря, что переливающаяся серебряная полоса вдали и есть финальный план этой колоссальной панорамы.
Это зрелище – одно из тех, что ошеломляют, ибо не оставляют более места ни желаниям, ни воображению. Все, о чем могли бы мечтать поэты или художники, природа сотворила именно здесь, в этом месте. Всеобъемлемость, бесчисленные мелочи и особенности, неисчерпаемое разнообразие, расплывчатые формы, четкие контуры, неопределенная глубина – все это присутствует здесь; искусству сюда нечего добавить. Умом не всегда можно оценить и понять то, что создано Богом; глубоким художественным натурам знакомо чувство бессилия, наступающее от неспособности найти выражение той необъятности живого мира, что их так пленяет и возбуждает. Я бы могла дать совет тем, кто увлечен суетным искусством, учиться созерцать и препровождать время в подобных занятиях более часто. Через познание другого, божественного искусства, плодами которого являются истинные творения, как я полагаю, и воспитывается пиетет, которого, по причине зацикленности на одной лишь форме, иным художникам определенно не хватает.
Во всяком случае, лично я никогда прежде не осознавала бессодержательность слов так, как ощущала ее в те часы, что проводила, любуясь видом на монастырь. В охватывающих меня порывах религиозности я способна была лишь благодарить Господа за то, что сотворил меня зрячей!
Картезианский монастырь в Вальдемосе (Марга Ф. Гарсиа)
Однако какими бы исцеляющими и живительными ни были редкие мгновения радости, дарованной земными красотами, продолжительное воздействие их чар может нести в себе опасность. Привыкание к жизни в царстве впечатлений становится законом, регулирующим любые избытки чувств, название которому обыденность. Оттого монахи и безразличны, в общем, к красоте своих монастырей, а крестьяне и пастухи – к красоте своих гор.
За малостию времени нам подобные чрезмерности не грозили: каждый вечер при заходе солнца над долиной опускался туман, делая и без того непродолжительные зимние дни еще более короткими для нас. До полудня мы находились в тени огромной горы, расположенной по левую сторону от нас, а после трех часов дня на нас наползала другая тень, уже справа. Зато нам выпало счастье побывать очевидцами великолепных световых эффектов из косых лучей, проникающих сквозь узкие проемы между скалами, или скользящих по гребням гор и создающих пурпурно-золотое свечение на некотором удалении! Временами здешние кипарисы, возвышающиеся на заднем плане картины черными обелисками, окунали свои макушки в эту струю света; тяжелые кисти плодов финиковых пальм становились похожими на гроздья рубинов; и граница гигантской тени разделяла по диагонали долину на две половины – одну, купающуюся в лучах летнего света, и вторую, голубовато-холодную, напоминающую зимний пейзаж.
Сообразно с уставом шартрёзы1 братия картезианцев в Вальдемосе насчитывала ровно тринадцать монахов, включая приора, благодаря чему их обители посчастливилось пережить декрет 1836 года, предусматривавший снос монастырей, численность которых составляла менее двенадцати насельников. Однако, как и многие другие общины, братия распалась, а монастырь был упразднен и передан в собственность государства. Власти Майорки, озадаченные тем, какую бы пользу извлечь из занимающих огромные площади строений, пока те окончательно не придут в негодность, порешили: надо сдавать их внаем всем желающим.
[1 шартрёза (фр. chartreuse) – общее наименование всех монастырей картезианского ордена]
Несмотря на вполне умеренные цены, жители Вальдемосы не проявили желания воспользоваться столь выгодным предложением, то ли в силу своего глубокого почтения и сочувствия по отношению к монахам, то ли из суеверия, что, впрочем, не претило им устраивать в этом месте ночные гуляния – карнавалы (но об этом позже), с одной стороны, и заставляло их с крайним осуждением относиться к нашему бесстыдному вторжению в эти священные стены, с другой.
Теперь летом в монастырь активно съезжаются уставшие от городского зноя мелкие буржуа из Пальмы или окрестностей, расположенных на открытых равнинах, насладиться прохладой его помещений, спрятанных за массивными стенами, и горным воздухом. И, напротив, с приближением зимы они убегают от здешнего холода. Поэтому, не считая моей семьи и меня, в Шартрёзе той зимой проживали только аптекарь, ризничий1 и Мария Антония.
[1 хранитель церковной утвари]
Мария Антония выполняла функции смотрительницы. Она была испанка; похоже, из Испании ее привела сюда большая нужда. Здесь она могла снимать келью и особенно безбедно существовать в сезон, когда в монастырь заселялось много приезжих. Ее келья находилась по соседству с нашей и служила нам кухней; сама же монахиня, как полагалось, являлась нашей экономкой. Когда-то она была красавицей, и до сих пор проявляла себя утонченной, опрятной, изысканной в манерах, подчеркивая тем самым свое достойное происхождение; говорила она мелодичным, слегка притворным голосом; правда, форму гостеприимства, которую она практиковала, можно было назвать односторонней. По обыкновению она оказывала услуги всем постояльцам и отворачивалась, будто обидевшись, каждый раз, когда ей предлагали какое-либо вознаграждение за ее старания. Все благие дела, по ее словам, она совершала во имя любви к Всевышнему, лишь в обмен на дружеские чувства со стороны своих соседей, por l’assistencia. Из утвари у нее имелись складная кровать, плитка, обогреватель-brasero, два плетеных стула, распятие и несколько глиняных тарелок. Все вышеперечисленное она предлагала вам в пользование со всей щедростью; здесь, у вашей покорной слуги и сестры, вы могли располагаться как дома.
Сделав подобное предложение, она тотчас становилась совладелицей всего вашего имущества, в том числе не отказывала себе ни в пользовании самыми лучшими предметами вашего гардероба, ни в угощениях. Мне еще не приходилось в своей жизни видеть, чтобы рот, принадлежащий монашествующей персоне, поедал столь безразборчиво и столь смачно; или видеть пальцы, способные молниеносно производить отборы проб из глубин горшка с кипящей едой, не причинив персоне и ожога; а также горло, поистине резиновое, способное заглатывать сахар и кофе, украдкой схваченные персоной со стола ее дорогих гостей, и в то же время озвучивать духовную песнь, или мелодию болеро. Непосвященный зритель весьма любопытной и увлекательной счел бы сцену с манипуляциями, которые проделывали над нашим обеденным столом матушка Антония, горничная Каталина, сущая ведьма вальдемосская, и маленькое лохматое чудовище наша служанка nina. Три плутовки творили свои делишки в час Angelus, вместе с сотворением молитвы к Пресвятой Деве1. Не отступая от своих партий, пожилые вокалистки дуэтом успевали пройтись по всем тарелкам, а благодаря невиданной ловкости рук юной подпевалы, вторящей amen, во
