Парень поблѣднѣлъ, но, казалось, остервенился, а не испугался.
— Устя! не смѣй! Я могу тебя… Брось!
И Петрынь шагнулъ было, поднимая руку, чтобы вырвать мушкетонъ.
— Ни съ мѣста! крикнула Устя, приложившись и цѣля. Стой, какъ столбъ, и отвѣчай. Ты продалъ насъ въ Саратовѣ? Не отвѣтишь — ухлопаю. Ну… палить?
Петрынь зналъ Устю давно, и ея взглядъ, голосъ и лицо сказали ему ясно въ это мгновенье, что она сейчасъ положитъ его на мѣстѣ, если онъ промолчитъ хоть полминуты.
— Ты ли продалъ? Послѣднее мое слово!
— Я! выговорилъ Петрынь черезъ силу… Да почему… почему, Устя?.. Полюби меня, и я самъ за тебя сейчасъ на смерть пойду. Что я, за деньги, что ли, доносилъ. Никогда. Вотъ тебѣ Богъ Господь! перекрестился Петрынь. Одна моя къ тебѣ любовь, обида твоя, Орликовы всѣ смѣшки да прибаутки — вотъ что меня погнало въ Саратовъ.
Петрывь залился слезами и упалъ на колѣни. Устя отвела мушкетонъ отъ плеча и закачала головой. Она вся горѣла какъ въ огнѣ, отъ бѣшенства, послѣ признанья Петрыня.
— Ну, что-жъ теперь съ нимъ дѣлать, воскликнула она громко, какъ бы себѣ самой.
— Все любовь моя натворила, Устя! плакался парень.
— Ахъ, ты, брехунъ! Не бреши попусту… Каинъ! внѣ себя проговорила она, замахиваясь невольно прикладомъ оружія, которое было въ рукахъ. — Ну, говори, поганый, сколько ихъ послано?
— Полроты съ капраломъ.
— Ты обѣщался имъ помогать, привести, что ль, ночью? меня, что-ль, убить? Говори, что ты имъ обѣщался! Ну, да что съ тобой. Дѣло сдѣлано — не поправишь. Ну, пошелъ.
— Помилуй, прости; я заслужу, молилъ Петрынь. — Я выйду къ нимъ и заведу ихъ въ другое мѣсто, запутаю ихъ въ горахъ и трущобахъ…
Устя двинулась на шагъ впередъ и выговорила чуть слышно отъ душившаго ее гнѣва:
— Вставай! иди покуда не къ командѣ, а въ чуланъ… Ввечеру рѣшимъ на сходѣ, что съ тобой дѣлать.
— Атаманъ, помилосердуй. Меня они зарубятъ! Отпусти меня… прости… завопилъ ІІетрынь, и слезы снова полились изъ его глазъ.
— Вставай!! Ну!! Или я сейчасъ положу какъ пса какого… Иди въ чуланъ… Ну…
— Атаманъ! взмолился отчаянно парень, ползая на колѣняхъ.
— Иди! Мнѣ недолго. Весь зарядъ въ лицо выпущу. Иди! уже тише, но повелительно вымолвила Устя.
Петрынь, какъ потерянный, всталъ и двинулся въ сосѣднюю горницу. Направо виднѣлась, не доходя до лѣстницы, дверка. Петрынь обернулся и хотѣлъ снова взмолиться, но Устя направила въ него мушкетонъ.
— Послѣдній разъ сказываю! Какъ передъ Богомъ! выговорила она тихо и приложилась въ упоръ.
— Да вѣдь изъ чулана — все одно на убой выпустите. Такъ ужь лучше отъ твоихъ рукъ мнѣ… отчаянно воскликнулъ Петрынь и снова упалъ на колѣни. Лучше изъ твоихъ рукъ мнѣ смерть. Кончай. Изъ твоихъ мнѣ слаще.
— Или изъ моихъ, щенокъ!! вскрикнулъ, показываясь на верху лѣстницы, Малина. Атаманъ, что укажешь съ нимъ…
— Въ чуланъ его! приказала Устя.
Въ одну минуту Малина прыгнулъ къ Петрыню и ухватилъ его за воротъ. Парень, при видѣ безоружнаго каторжника, вскочилъ на ноги и съ остервенѣніемъ бросился на него… Устя отступила съ невольной гадливостью въ лицѣ. Завязалась борьба — какъ бы ловкаго кота съ тяжелымъ волкомъ. Но слабосильный парень тотчасъ былъ смятъ подъ ногами взбѣшеннаго каторжника. Къ одну минуту Малина отворилъ дверь чулана и, легко швырнувъ туда Петрыня, заперъ дверь на замокъ.
— Ну, и сиди до завтра. А завтра я за головой съ топоромъ приду, крикнулъ онъ и, обернувшись къ Устѣ, прибавилъ, — что, атаманъ, видно, увѣровалъ наконецъ. Или онъ тебѣ открылся въ своихъ пакостяхъ безъ обиняковъ, самъ. Мнѣ отсюда не слыхать было вашей бесѣды.
— А ты здѣсь былъ давно?
— Давно. Вѣстимо. За мной Ефремычъ послалъ, какъ узналъ, что этотъ поганецъ на допросѣ у тебя. Я и прибѣжалъ. Безъ меня ты съ нимъ бы не сладилъ. Все бы ломался на всѣ лады, а тамъ бы и шаркнулъ на тебя вотъ эдакъ же, какъ сейчасъ.
— Вотъ, на! Не сладилъ?..
— Да, вотъ и вотъ! Палить бы вѣдь не сталъ. Только пугалъ его. А онъ, песъ, нешто этого не смекаетъ.
— Нѣтъ, выпалилъ бы! потому что предатель.
— Самъ тебѣ сказался?
— Самъ. Иди, я тебѣ разскажу. Надо посудить, что дѣлать. Ты, бывалый человѣкъ, тоже раскинь мыслями.
— Первое ухлопать его! проговорилъ Малина, смѣясь и входя за Устей въ горницу.
— Ухлопать недолго; а какъ съ оружейной командой справиться. Слушай-ка вѣсти.
Устя передала все подробно Малинѣ, и каторжникъ, пригорюнившись, засопѣлъ со свистомъ въ свои дыры вмѣсто ноздрей.
— Дрянь дѣло! рѣшилъ онт. — Обождемъ, что нашъ разумникъ, эсаулъ…
VI
Ввечеру Орликъ пришелъ къ атаману, довольный и веселый. Устя, напротивъ, была сумрачна, и выраженіе лица ея за одинъ день измѣнилось; лицо будто окаменѣло: ни гнѣва, не радости, ни даже печали не выражало оно; казалось, что Устя приняла какое-то послѣднее важное рѣшенье и готовилась къ его исполненью, отгоняя отъ себя всякіе помыслы и колебанья.
Она послѣ совѣщанія съ Малиной о томъ, что дѣлать, подробно разспросила его о мытарствахъ по острогамъ и по Сибири на каторгѣ. Малина смѣясь, уже не въ первый разъ, передалъ ей все то же, но подробнѣе. Устя слушала теперь иначе. Прежде розсказни Малины были для нея то же, что страшная сказка о нечистой силѣ, какія она слыхала на станицѣ… теперь же она слушала каторжника съ замираньемъ сердца, какъ если бы готовилась сама тотчасъ пройти и испытать все то же на себѣ.
— Такъ вотъ оно каково! думала она по уходѣ сибирнаго. Нѣтъ! Пусть лучше меня умертвятъ солдаты команды. Живой въ руки не дамся ни за что. Схватятъ живымъ застрѣлюся.
И рѣшенье итти на-смерть, готовность покончить съ собой, если она не будетъ случайно убита въ схваткѣ съ командой, придала оживленному и красивому лицу казачки выраженіе окаменѣлости и полнаго безучастія ко всему окружающему.
— Ну, атаманъ, сказалъ Орликъ, я надумалъ… не знаю, какъ выгоритъ. Только прости, не скажу, что надумалъ… одного попрошу: что бы ты ночью ни услыхалъ — лежи и не вставай, слышишь.
Устя молчала и глядѣла на эсаула почти разсѣяннымъ взглядомъ.
— Полно печаловаться, погоди. Рано носъ повѣсилъ, атаманъ; мы еще потягаемся съ командой.
— Потягаемся. Да. Только вотъ что, Орликъ. Знай, или мы ихъ расшибемъ и перехлопаемъ, либо я буду убитъ… Убитъ ими, либо самъ себя я ухлопаю… живой я не дамся… въ острогъ и подъ плети не пойду.
— Ладно! глухо и грустно проговорилъ Орликъ. — Стало быть, либо ихъ похерить, либо себя самихъ. Я тебя, знаешь вѣдь, коли мертвымъ увижу — тотчасъ и себя пристрѣлю.
— Вмѣстѣ на тотъ свѣтъ пойдемъ, грустно улыбнулась Устя, на судъ Божій станемъ. Мы грѣшные, но Господь помилуетъ, можетъ быть; Господь видитъ, почему и какъ я пошла въ разбой.
Наступило молчаніе.
Устя, сидя, задумалась глубоко, а Орликъ стоялъ передъ ней среди горницы и глядѣлъ на нее, не спуская глазъ. Онъ сталъ грустенъ вдругъ… Казалось, что онъ собирается сказать что-то, но не рѣшается.
Наконецъ, онъ двинулся и вымолвилъ тихо:
— Устя… прости… что я скажу, Устя?
— Ну, пришла дѣвушка въ себя.
— Прости, что я тебѣ скажу вотъ; не осерчай только на меня; мнѣ твой гнѣвъ да укоръ хуже ножа, можно сказать.
— Охъ, знаю… что скажешь… Лучше молчи! махнула она рукой досадливо, какъ человѣкъ, къ которому въ важную минуту, среди заботъ, вдругъ присталъ съ пустяками малый ребенокъ!
— Угадалъ? Стало быть, и у тебя на умѣ оно было сегодня.
— Бѣжать не дравшись? Такъ, что-ль?
— Да.
— Бѣжать намъ, двумъ тайкомъ, какъ подлые калмыки да башкиры бѣгаютъ: бросить поселокъ, бросить людей, которые намъ служили вѣрно… вѣдь не всѣ же они здѣсь сибирные, какъ Малина… оставить ихъ на убой или на уводъ въ острогъ.
— Останутся безъ атамана и эсаула — разбѣгутся тотчасъ… Не успѣетъ команда прійти сюда, какъ ни одного не будетъ въ поселкѣ.
— А потомъ? Нешто ихъ не переловятъ? Нешто они потомъ сами, помыкавшись въ степи, съ голоду не пойдутъ себя съ головой выдавать въ городъ? Полно, Орликъ! Наше дѣло, по чести, ихъ защищать. Коли струсятъ, разбѣгутся отъ битвы — это ихъ дѣло; но бросить ихъ и бѣжать тайкомъ намъ двоимъ, атаману и эсаулу — не подобаетъ, и не тебѣ бы это говорить, не мнѣ бы это слушать. Стыдно! За такія рѣчи можно — кого и любишь — разлюбить.
— Ну, такъ биться! вскрикнулъ Орликъ.
— Вѣстимо.
— Биться на-смерть. И держать про запасъ на себѣ одинъ зарядъ для своей башки.
— Вѣстимо! Я такъ давно и порѣшилъ! Ты вотъ со сказками да съ пустяковиной пришелъ.
— Ну, такъ слушай, атаманъ; я не съ пустяковиной пришелъ! Нынѣ ночью зачну я орудовать, зачну то колѣно, что я надумалъ. Что ты въ ночь ни услышишь — не двигайся, лежи: прикажи и Ефремычу и Ордуньѣ уши и глаза себѣ заткнуть. Понялъ? Кто мнѣ попадется да сунется изъ нихъ подъ руку, я буду палить. Понялъ?
