— Я себя упасаю. Что любовь? Жизнь дороже, да она и не любитъ меня, а балуется, ломается, ей атаманство дороже всего… будетъ, навертѣлся и намаялся я по ея дудкѣ, довольно, вотъ что, парень, ты злобствовалъ на нее изъ-за меня, а я не возлюбилъ изъ-за того, что она меня скоморохомъ поставила, одними посулами истомила, вотъ что! Да и дѣла теперь вонъ какія. Что-жь мнѣ, изъ за дѣвки, которая ломается и только за носъ водитъ, убивать себя давать солдатамъ? Нѣтъ, я разсудилъ, лучше тебя освободить, да съ тобой къ командѣ и бѣжать…
Они замолчали.
— Чудно! чудно все это, выговорилъ, наконецъ, Петрынь.
— Ну это мы бросимъ. Нехай она одна изъ бѣды вылѣзаетъ; давай о дѣлѣ говорить: ты сейчасъ прямо къ командѣ лети, нечего время терять.
— Вѣстимо, вымолвилъ Петрынь, хватятся по утру, погонютъ за мной, и не уйдешь.
— Ну, это враки; я тебѣ коня дамъ.
— Ой ли! отецъ родной… ахнулъ Петрынь.
— То то, отецъ родной, а ты слушай да на усъ мотай; запомни, что буду сказывать.
— Ну, ну… говори.
— Я сейчасъ бѣжать съ тобой не могу; у меня кой-что есть, и деньги тоже есть; надо все укрыть, и въ землю зарыть; вѣдь солдаты придутъ, все растащутъ, съ собой брать не хочу: они обыщутъ — отымутъ… Ну, вотъ я одинъ день останусь. Понялъ?
— Понялъ.
— Завтра въ ночь и я убѣгу.
— И къ намъ въ команду?
— Къ вамъ; найти будетъ не мудреное дѣло: небось берегомъ пойдете и на Козій Гонъ.
— Вѣстимо. Потомъ ужь полагали съ Гона взять сюда обходомъ… на Желтый Майданъ.
— Ладно, я берегомъ и махну; а ты скажи капралу, что я, эсаулъ, охотой самъ явлюся и такъ ихъ проведу и поставлю, такъ все дѣло налажу, что они всѣхъ молодцовъ перевяжутъ или перерѣжутъ безъ единаго хлопка изъ ружья; и палить имъ не придется, не токмо подъ разбойныя пули лбы подставлять.
— Да какъ же такъ?
— Это мое дѣло. Приду, все капралу разъясню; а ты только упреди его, что я буду черезъ сутки послѣ тебя. Понялъ?
— Понялъ, ладно, все скажу…
— Ну, теперь съ Богомъ… валяй, иди, бери коня и лети. Орликъ вывелъ изъ-подъ навѣса сарая одного изъ двухъ своихъ коней. Парень сѣлъ, лицо его сіяло отъ радости при мысли, какъ онъ доскачетъ къ командѣ, спасенный отъ суда разбойниковъ и вѣрной смерти.
— Ну, прости, спасибо! буду ждать! заговорилъ быстро Петрынь и вдругъ смолкъ и вздохнулъ… Вотъ что, Егоръ Иванычъ, выговорилъ онъ, понизивъ голосъ, — а вѣдь мнѣ ее жалко, ей-Богу, пропадетъ; ее вѣдь въ городѣ казнить будутъ.
— Ну, ладно, жалѣй; только, жалѣючи, скачи да скачи! выговорилъ Орликъ смѣясь.
Петрынь отъѣхалъ и скоро пропалъ въ темнотѣ ночи.
— Еще погоди; не вѣдомо еще, кого и гдѣ казнить-то будутъ! смѣялся эсаулъ уже одинъ, глядя вслѣдъ Петрыню.
VIII
Рано утромъ встревоженный и обозлившійся дядька — управитель Ефремычъ, прибѣжалъ къ Устѣ и разбудилъ атамана.
— Петрынь ночью утекъ! объявилъ онъ. Крыша взломана, а въ кустахъ лѣстница, что съ бѣляны досталась.
— Ну, и чортъ съ нимъ! вымолвилъ атаманъ.
Ефремычъ подивился хладнокровію, съ которымъ Устя приняла извѣстіе о побѣгѣ заключеннаго.
Въ ту же минуту явившійся верхомъ эсаулъ, веселый и бодрый, вошелъ наверхъ къ атаману. При объясненіи Ефремыча о бѣгунѣ Петрынѣ онъ треснулъ его по плечу и смѣясь замѣтилъ:
— Срамъ, дядя, проспалъ Петрыня, стыдно-ста! Что теперь будетъ? погубитъ онъ насъ.
— Полно ты при Ефремычѣ скоморошествовать, сказала Устя. Говори, зачѣмъ ты его увелъ и гдѣ онъ! Отпустилъ?
— Вѣстимо, отпустилъ. Къ командѣ! и коня своего далъ, чтобы Малина или другой кто его не догналъ. Теперь онъ, поди, ужь на полдорогѣ…
Ефремычъ ахнулъ.
— Что за причта! Какъ же такъ-то?..
— А вотъ погоди, дяденька, потомъ все разъяснится. Слушай, атаманъ… и ты тоже, «князь», слушай; и тебѣ надо знать — въ помощь будешь.
И Орликъ передалъ атаману съ дядькой подробно весь свой планъ борьбы съ командой. Онъ началъ словами:
— Силой не возьмешь. Надо обманомъ взять.
Орликъ объяснилъ, что онъ тотчасъ отправляется къ командѣ, гдѣ его, послѣ предупрежденія Петрыня, встрѣтятъ какъ пріятеля, т. е. какъ измѣнника и предателя шайки и атамана. Не спаси онъ Петрыня — парень во вѣкъ бы ему не довѣрился послѣ давнишней ненависти. Онъ постарается войти въ дружбу съ командиромъ и взять на себя предательство и разгромъ поселка. Вся сила въ томъ, чтобы убѣдить капрала такъ ли, иначе ли, раздѣлить свою команду на двѣ части и одну изъ нихъ поручить вести Петрыню или ему самому Орлику.
Чрезъ два дня эсаулъ опять обѣщался навѣдаться, чтобы объяснить и распредѣлить все подробнѣе какъ кому дѣйствовать
— И ты полагаешь, толкъ будетъ изъ всѣхъ твоихъ выдумокъ? недовѣрчиво произнесла Устя.
— Увидимъ! Можетъ, дѣло и выговоритъ! А вы покуда на всякій случай готовься всѣ… Добро закапывайте. Вѣрнѣе!
Орликъ простился съ Устей и весело двинулся верхомъ чрезъ поселокъ.
Молодцы устинцы, уже узнавшіе страшную вѣсть — приближеніе команды, тревожно сходились кучками по дворамъ. Отъѣздъ эсаула изъ Яра еще болѣе смутилъ всѣхъ.
Даже Малина покачалъ головой.
— Нешто время теперь эсаулу отлучаться и бросать своихъ! подумалъ онъ.
Устинцы были напуганы, и недаромъ…
Появленіе команды было всегда концомъ для всякаго разбойнаго гнѣзда. Биться съ солдатами, вооруженными хорошими ружьями, а не самопалами, казалось этой «сволокѣ» со всего міра еще страшнѣе, чѣмъ оно было въ дѣйствительности. Только бывалые, какъ Малина, знали, что команда — не Богъ вѣсть какая бѣда, солдаты тоже люди-человѣки.
Во всякомъ случаѣ, если бы даже разбойники и одолѣли, что было крайне сомнительно и случилось лишь счетомъ съ десятокъ разъ со временъ Стеньки Разина, помимо битвы приходилось все-таки уходить съ насиженнаго мѣста. Не сожгутъ и не разорятъ солдаты Устинаго Яра теперь — пришлютъ изъ города другую команду, хоть третью. Уже подняло ноги начальство, то конецъ; не усядется смирно, покуда не уничтожитъ гнѣзда разбойнаго; стало быть, Устиному Яру — пришли послѣдніе деньки.
А итти съ Устей на другое мѣсто, побросавъ запасы всякіе — все одно, что совсѣмъ уходить. Лучше даже уйти и искать другого атамана, до котораго начальство еще только собирается добраться.
— Что-жь биться-то, когда знаешь, что не одолѣешь, говорили и думали устинцы, въ особенности татары, калмыки и мордва.
— Лучше, ребята, утекать по-добру по здорову! У атамана много добра, а намъ что? Портки да рубаху на себѣ унесешь.
Устя и Орликъ оба хорошо знали, какъ подѣйствуетъ на молодцовъ извѣстіе о командѣ. Устя, послѣ совѣщанія съ Малиной, далъ ему право «орудовать» его именемъ.
Орликъ, уѣзжая, тоже поручилъ Черному и татарину Мустафѣ, который за послѣднее время, и особенно при разгромѣ бѣляны, доказалъ свою лихость и удальство. Къ нимъ еще присоединился желтый, невѣдомаго края человѣкъ, т. е. Кипрусъ.
Всѣ четверо наблюдали теперь за поселкомъ и его населеніемъ. Въ четырехъ умахъ Устинова Яра, на холмахъ стояли они, каждый съ тремя-четырьмя молодцами на выборъ, вооруженные ружьями, и исполняя должность часовыхъ и дозорщиковъ за своими. Приказъ атамана для строжайшаго исполненія былъ:
— Бить мертво бѣгуновъ изъ Яра, якобы предателей.
Малинѣ и Черному было лично выгодно, чтобы Устинъ притонъ уцѣлѣлъ, елико возможно. Черному ради Хлуда, ибо если разорятъ поселокъ, разбѣжится шайка побитая — и не соберешь, пожалуй; а Малинѣ окончательно некуда было дѣваться со своими рваными ноздрями. Повсюду на Волгѣ онъ былъ бы десять разъ схваченъ и выданъ всякимъ мальчишкой властямъ, прежде чѣмъ успѣлъ бы найти себѣ другую шайку съ другимъ атаманомъ. Клейма на лбу и рваныя ноздри были со стороны правительства именно не столько наказанье преступника, сколько практическая польза на случай его побѣга.
— Хорошо вамъ, говорилъ Малина. — Вамъ покуда безъ литеръ да съ носомъ — вездѣ дорога. А я куда сунусь?
Кипрусъ тоже понялъ, что надо всю душу положить за Устю и его Яръ. Тутъ онъ, не маракуя ни слова по русски, уже обжился, къ нему привыкли всѣ и не обижали его, какъ прежде, по всей Россіи. Пока онъ не добрался до Устинова Яра — жизнь его была каторжная, всюду его травили, какъ звѣря; едва не умеръ онъ отъ голода въ пути. Въ иныхъ мѣстахъ его принимали, за лѣшаго, еще чаще за колдуна и оборотня. Разъ около Усолья, когда онъ купался, чуть не убилъ его народъ, принявъ за водяного. И всему виной были его бѣлые волосы да бѣлые глаза, да диковинная рѣчь, будто не человѣчья, а птичья или звѣриная.
Наконецъ, Мустафа, четвертый выборный сторожъ, желалъ процвѣтанія Яра ради того, что ему за отличіе было обѣщано эсауломъ въ награду то, что было ему дороже всего въ мірѣ, о чемъ онъ мечталъ со дня своего бѣгства изъ крымскихъ предѣловъ. Орликъ обѣщалъ подарить ему перваго лучшаго коня, котораго кто-либо изъ шайки отобьетъ и пригонитъ въ Яръ. Мустафа за хорошаго коня готовъ былъ лѣзть не только въ огонь и въ воду, а на вѣрную смерть. Татаринъ мечталъ теперь и день и ночь объ обладаньи конемъ, какъ женихъ мечтаетъ о своей невѣстѣ и днѣ вѣнчанія. Часовые въ четырехъ сторонахъ Устинова Яра были разставлены во-время: многіе уже изъ шайки пробовали исчезнуть изъ Яра, въ особенности татарва; въ сумерки Мадина, а вечеромъ Мустафа уже застрѣлили двухъ бѣгуновъ изъ башкиръ.
