Путь на Путивль требовал меньших затрат магической энергии, поэтому Аль-Хазред незаметно смешался с толпой диких половцев, не способных сохранять стройность построения. Если же в Путивле его постигнет неудача – что ж, Римов всегда под рукой. А то, что расстояние между городами составляет несколько дневных переходов… так это для людей, а не для обезумевшего араба. Над пространством, если невежды не знают, есть свой господин, Йог-Сотот, кто Один-Во-Всем и Все-В-Одном. Сколько может продлиться переход от Йог-Сотота к Йог-Сототу? Сколько нам надо, чтобы добраться к самому себе? Кому – миг, а кому и всей жизни окажется мало.
Но кто же говорит, что Абдул Аль-Хазред был живым?
Носферату.
Живший так, что даже смерть отвергла его.
Дама, не знающая жалости. Но знающая стыд. И омерзение.
Сладкий дым человеческих жертвоприношений пропитал Тмутаракань. Жители города ходили с безумными пьяными глазами, покрасневшими от хлопьев копоти, щедро разлетавшейся с синеватого пламени факелов.
Только так, факелами и масляными светильниками, освещались ночные сборища у мрачного храма, выстроенного на земле древнего святилища. Портал храма беззубым ртом раскрывался в сторону идола Неведомого бога, на алтаре перед которым каждую полночь убивали по несколько человек.
Но Неведомого бога уже не радовали жертвы. Мысленная связь, что была у него со всеми слугами, донесла до бога все мысли безумного араба Абдула Аль-Хазреда.
И бог испугался.
Потому что не знал, откуда ждать опасность.
Как просто – сражаться с равным себе!
Бог не боялся единоборства с другим богом. Не боялся и схватки со всеми соперниками сразу. Кто они и что он!
Но тот, кто ехал сейчас к Тмутаракани, не был богом.
Был ли он человеком?
Если да – то с какого времени люди осмелились бросать вызов богам?
Нет, что ни говори, а Неведомый бог все больше укреплялся в мысли, что мир нуждался не просто в правке. В уничтожении.
Так ему же, миру, и будет лучше. Зачем хаосу бороться с порядком? Пусть лучше будет что-либо одно. И если полный порядок невозможен – будет порядок иной. Новый.
ХАОС!
6. Путивль
Конец весны – начало лета 1185 года
Княжич Владимир, сын великого князя черниговского Ярослава Осмомысла, брат княгини новгород-северской Ефросиньи Ярославны, влюбился в дочь кузнеца Любаву.
Знал, что так нельзя, – и любил! Может, так и проверяется чувство? Когда понимаешь, что не положено, что есть обычаи, традиции, устоявшиеся правила морали, гнев родичей, косые взгляды знакомых – и плевать на все, кроме своей любви?! Когда ласковый взгляд любимой важнее, чем всеобщее непонимание и осуждение. Когда – Господи, за что же счастье такое? – чувство не надо проверять, и так все ясно…
Кузнец Кий, отец девушки, воспитавший Любаву без матери, умершей через год после появления дочери, только вздыхал и покачивал головой, глядя, что творится с молодыми. Тоже знал, что так нельзя, но как пойти против искреннего чувства? Запретить? Знал кузнец, что Любава будет послушна его воле, отвергнет чрезмерно знатного поклонника. И будет несчастна всю оставшуюся жизнь. Может, не сказав отцу ни слова упрека, и в монастырь податься… И Кий терпел, надеясь на разум дочери и добрую волю богов.
Любава не умела любить разумом. Могла бы такое – не полюбила бы княжича или же принудила бы его к венчанию. И не было бы тогда ни встреч в вечерних сумерках, ни жаркого шепота при расставании до следующего дня, расставании на вечность, не меньше. Не было бы и того поцелуя, случайного в общем-то, когда губы влюбленных сблизились, как никогда ранее… Когда княжича обожгло сильнее, чем в то далекое утро, когда занялся подожженный по злой боярской воле княжий терем в далеком Галиче и молодого наследника Осмомысла едва сумели вынести из жаркого пламени. Когда Любава слабо ахнула, попыталась отстраниться, поскользнулась на сырой траве. Чтобы удержаться на ногах, приникла к груди княжича, уткнувшись стыдливо лицом в золотое шитье кафтана.
Тем вечером все изменилось. Княжич сразу понял, что Любаву что-то угнетает. Она говорила о пустяках, рассказывала о перипетиях жизни кузнечного конца города. Владимир был готов выслушивать ее монологи часами, не важно, о чем она говорила. Главное было – слушать любимый голос. Смотреть в ее глаза, стараясь углядеть полет мелко подрагивающих длинных ресниц. Следить за движениями ее губ, таких нежных и одновременно требовательных – в том поцелуе, ты не забыла еще о нем, родная?
– Сейчас, – говорила Любава, торопливо, несвойственно для себя обращаясь со словами, – скоро уж договорю… Про Пребрану, собственно, уже и все… Дура она круглая, конечно. Как и я… О Господи!
– Что случилось? – старался разобраться княжич. – Тебя кто-то обидел?
– Никто не может меня обидеть сильнее, чем я сама. Знаешь, я просто устала.
«От чего?» – хотел спросить княжич. И осекся.
Он понял.
Любовь – не только счастье. Это испытание. У любви много врагов, и не каждому человеку дано защитить собственное чувство. Невыносимо тяжело таиться ото всех, зная, что не поймут, высмеют, осудят. Когда любовь против всех, то чаще побеждают – все… И чем ты моложе, тем проще кажется сдаться на милость победителей. Жизнь так длинна, и многое еще впереди. Иная любовь, быть может, большая, чем нынешняя… Только в старости, когда усталая память отвергает новые события и живешь прошлым, становится ясно, как ошибались мы тогда, в годы столь наивной молодости. Но прожить жизнь дважды не удавалось даже сказочным героям.
– Понимаю, – удалось выговорить Владимиру. – Со мной действительно тяжело…
– Я виновата…
– Не стоит каяться, – прервал княжич любимую. – Так будет больнее… Наверное, ты права. Знай только, что мне будет сложно забыть тебя. А нужен буду – только дай знать…
Княжич и Любава замолчали.
– Иди, – нарушил молчание Владимир. – А то я начну просить тебя остаться.
– Свидимся, – вырвалось у Любавы.
Она тотчас пожалела о сказанном, больно уж равнодушно прозвучало слово. Но еще хуже было бы просить прощения за неловкость. Девушка сильнее, до кровавого прикуса сжала губы и, повернувшись, пошла быстрым шагом к своему дому.
Княжич глядел ей вслед, пока сумерки не скрыли тонкий девичий силуэт. Затем пошел в противоположную сторону, не домой, а так просто, куда глаза глядят.
В голову все время лезли умные и очень умные доводы в пользу того, что их расставание преждевременно, возможно, ошибочно. И все они разбивались об одно. Любава сама захотела расстаться. Сама, вот в чем дело.
Я же не лгал, думал княжич, утверждая, что никогда не перейду через твое «нет». Ты так решила, так для тебя лучше. Значит, надо покорно делать, что велят. Рабство? Бесхарактерность?! Любовь, будь она проклята?
Любовь… И проклинать ее не буду даже в мыслях.
Плохо быть сильным. Плохо убеждать себя, что ты все делаешь правильно и не нужно слов для расставания, что все и так понятно, что так будет лучше.
Будет ли?
– Нет, не будет, – сказал Владимир Ярославич вслух.
– О чем ты, господин? – сонно спросили сверху.
Княжич поднял голову, только сейчас сообразив, что стоит у фундамента одной из башен путивльского детинца. Как он попал сюда, Богу одному было ведомо да, возможно, стражникам, получившим нежданное развлечение на всю ночь. Расстался с Любавой он под вечер, теперь же красная полоса на горизонте говорила о скором рассвете. «Сторож, сколько ночи?» – припомнил княжич Святое Писание. «Еще ночь, но скоро утро» – так, кажется, отвечал библейский сторож.
– Скоро утро, говорю, – сказал княжич Владимир стражам на башне.
– Да уж, – сказали сверху. – Спать бы шел, господин, всю ночь как неприкаянный возле стен бродил… Мы уж беспокоиться стали, не случилось ли чего.
– Ничего не случилось, – эхом откликнулся княжич.
Ничего. Не случилось. Просто не стало любви. Какой пустяк для тех, кто не любил по-настоящему. Какая глупость для тех, кто любит.
Ничего не случилось!
И княжич миролюбиво добавил:
– И правда, пора возвращаться.
Помахав рукой стражам, он пошел к дому, где не спала всю ночь обеспокоенная прислуга. Отвечая на безмолвные расспросы челяди, княжич рассеянно заметил:
– Что может случиться с благородным человеком в княжеском городе?
Правда, что? Нежданное прощание с любовью? Но от этого так редко умирают, куда реже, чем от татей в лесных чащобах…
Недобрым был тот рассвет. Начинался день, когда войско Игоря Святославича скрестило мечи с саблями половецкими у берегов Сюурлия и безымянной речки, позднее прозванной Каяла, что означает – Скелеватая.
Одним только княжич Владимир мог заглушить постоянную тоску, облепившую прокисшей медовой патокой страдающую душу. Целыми днями он разбирал клад, когда-то щедро подаренный говорливым домовым Храпуней и его кокетливой подругой-кикиморой. Пергаменные страницы древних книг вели с княжичем разговор на добром десятке языков Востока и Запада, заставляли забывать обо всем, даже о личных невзгодах.
