- Поделишься?
- Пожалуйста! Я собираюсь основать новую религию.
На это Ужов-старший не смог отреагировать. Только головой покачал: ещё один спятил. Вот уж осложнение так осложнение!
- Папа! Я это твёрдо решил! Ещё когда мы в лесу жили! И для этого мне просто необходимо моё бессмертие! И я буду беречь его как зеницу ока!!!
- Я могу чем-нибудь помочь тебе? - тихо спросил отец сына, как тяжелобольного.
- Вообще-то можешь. Мне пока не хватает образования. Ну, чтобы люди верили в меня. А ты учёный человек, можешь помочь мне обойти острые углы, ладно?
- Пойдём, - решительно сказал Иван Иванович. - Постараюсь помочь тебе с образованием.
Васька не расслышал иронии в словах отца и, преисполненный важности своей грядущей миссии, затопал в сторону дома.
Мальчик был прав: Мария действительно собирала вещи, но так, чтобы уже никогда не возвращаться. Взяла свои документы, карманный компьютер, деньги, кредитку. Написала записку: "Простите меня, родные мои. Скорее всего больше не увидимся. Уезжаю. Я виновата..."
Раскладывая вещи в дорожной сумке, она наткнулась на старый носовой платок, в который зимой заворачивался Петрович. Вспомнив о крысе, Мария загрустила. Петрович бродит по Москве, одинокое пушистое несчастное крысиное животное, пострадавшее ни за что. Его уже не найти. А сколько он бед может натворить!
Мария не знала, что Петровича давно смололи, сожгли и развеяли, и только его хвостик по-прежнему был жив и томился в сейфе у Кузьмы Африкановича, изолированного от общества и отстранённого от работы. Не знал никто на белом свете, что молоть и жечь Петровича вообще-то не следовало. Но об этом чуть позже.
Посидев на дорожку, Мария закрыла за собой дверь. Как вы помните, дверь в этой квартире была особо прочная. Её установили при восшествии Марии Ионовны на пост директора. Установили сотрудники, за счёт института. Запасные ключи с тех пор были у Михаила, ныне испарившегося изобретателя вакцины. Его комплект сейчас выразительно висел на крючке в коридоре на самом видном месте. Там их Мария и оставила.
Она спускалась по лестнице и посматривала на стены. Расписанные всеми видами модных граффити, они транслировали порыв молодёжи к увековечению своих дел, хотя бы настенно. Прежде Мария никогда не читала назаборных надписей, полагая, что всё это от хулиганствующего бескультурья. Теперь она отчётливо видела все слои смыслов, упрятанных в пёстрые каракули граффитчиков, и понимала их своеобразный порыв к вечности. Шла она с десятого этажа, не рискнув сесть в лифт, чтоб не встретиться с мужем и сыном, посему настенная юношеская энциклопедия, представшая её новому, обострившемуся зрению, дала ей обильный материал по тинейджерским чаяниям.
Помимо, так сказать, базовых русскоязычных уведомлений о спортивных предпочтениях и любовных коллизиях авторов, стены демонстрировали нечитаемые символы, похожие на иероглифы. Казалось, их писали левой рукой, справа налево, а читать надо, приставив зеркало. Надписи не повторялись, из чего в какой-то степени следовало, что смысл в этих криптограммах есть. Мария вспомнила, что у неё сын - подросток, который, возможно, уже разбирается в символике этих стационарных средств массовой информации. И что она только что навсегда ушла из дому и скорее всего никогда не встретится с сыном. И в глазах защипало.
Приостановившись, она отдышалась, потом выговорила сама себе кучу упрёков за малодушие и побежала к выходу.
На улице сияло очень жаркое августовское солнце. В парике было нестерпимо душно, пекло нещадно. Мария плюнула на всё и сдёрнула парик. Пусть! Особый азарт охватил её. Ладно, бросила дом, мужа, сына, ладно! Так пусть всё катится куда попало! Не буду прятаться! Не хочу!
Она небрежно засунула парик на дно дорожной сумки. Застёгивая молнию, больно прищемила палец. Кожа порвалась, кровь брызнула. Мария бесстрастно слизнула каплю и проследила, как затянулась маленькая ранка. Пять секунд - и на пальце не осталось никаких следов. Мария уже привыкла к уникальным телесным проявлениям бессмертности; она с неприязнью вспоминала прежние времена, в которых существовала зависимость от медицины, от качества помощи, от количества денег. Она посмотрела вокруг. В песочнице играли малыши. Один из них плакал и тёр глаза, в которые, судя по всему, попал песок. Его утешала худенькая кривоногая бабулька в панамке. Всё обычно. Сейчас он промоет глаза слезами, которые уйдут от него и никогда не вернутся. Песок опять превратится в стройматериал. Боже, ничего подобного с Марией уже никогда не произойдёт! Никаких простых радостей.
Она всё острее ощущала свою оторванность от людей смертных. В голове началось движение: какие-то воздушные, словно приподнимающие над землёй мысли роились, обещая мёд новой, сильной, утончённой жизни; очень кружилась голова!
Мария впервые за время болезни ощутила прилив исключительно высокого счастья. Раньше, например, в школе, в институте она учила, что бессмертны только исторические личности, дело которых живёт. Тот же Ленин, о котором ей с детства втолковали, что он живее всех живых. Или, например, Пушкин с его памятником нерукотворным. А она обрела дар безо всяких социально-политических или историко-художественных заслуг. Значит, что-то тут всё-таки есть! В ней забродили мысли о собственной избранности.
Получение высшего образования в нашей стране в те годы, когда его получала Мария, не было связано с изучением чего-либо религиозного, но даже столь тёмная в этих вопросах дама, как она, знала, что Бог создал людей бессмертными. Это ей ещё и муж в своё время разъяснил. Она, правда, никак не могла понять, чем отличается дерево жизни от дерева познания добра и зла. "Это два разных дерева!" - сердился на неё муж и даже пытался начертить что-то вроде схемы райского сада, на которой одно дерево изображал в центре, другое на востоке, а поодаль рисовал херувима с пламенным мечом. Мария разглядывала картинку и задавала какой-нибудь очередной коронный вопрос вроде: "А почему херувим охраняет вход в Едемский сад только с востока? Там всего один проход был?"
После тех опытов профессор Ужов навсегда зарёкся чему-либо учить своих домочадцев: трудно и неэффективно. И отвлекаются на мелочи. И двойку не поставишь. Его единственной педагогической заслугой так и осталось обучение Марии языку хо, но он относил этот успех на счёт общего воодушевления начальной стадии любви. Теперь ему предстояло отступить от своих правил и преподать ряд наук собственному вундеркинду. Во всяком случае, Васька вполне серьёзно ожидал от отца образовательной помощи: ему абсолютно некогда было ждать повзросления. Он твёрдо решил основать новую религию. И никаких гвоздей!
Сейчас, когда Мария быстро уходила от дома, Иван Иванович с Васькой быстро приближались с другой стороны. Семья не воссоединилась.
Ужов открыл дверь. Васька повёл носом:
- Странно. Пахнет моргом.
Иван Иванович, не обладавший Васькиной суперчувствительностью, пожал плечами и двинулся почему-то в спальню. На супружеской кровати он обнаружил композицию: джинсы и рубашка с разметавшимися рукавами изображали мужчину-невидимку, а по соседству в той же позиции лежала старенькая пижамка Марии. Одежда была разложена как сообщение. Довольно-таки издевательское, прямо скажем. Но умный Ужов не поддался на вызов. Да, вещи лежали так, будто хотели сказать от имени Марии, что она ушла к другому. Да, но в это Иван Иванович не только не мог поверить. Он точно знал, что у Марии, даже бессмертной, нет такого запаса прочности, фантазии, пошлости. Он позвал Ваську и показал на кровать.
- Дело было так, папуля. Она здесь кого-то обнаружила, это его одежда. Потом этот кто-то куда-то исчез. А свою пижамку она машинально положила в зеркальной позиции. Просто задумалась, и всё. Тут нет никакого эпатажа. - Васька несколько раз обошёл спальню, принюхиваясь.
- Я тоже так думаю... - сказал Иван Иванович, наблюдая за сыном. - Что, всё ещё чуешь морг?
- Особенно здесь, в спальне. Хотя вон и форточка открыта...
- Открывай всё окно целиком!
- А зрители?
- Ты сам сказал, что пара деньков у нас есть.
- Пап, давай поедем на Северный полюс! Здесь жарко.
- А новая религия?
- Подождёт, - махнул рукой Васька.
- Ну, давай поедем.
За этим душевным разговором они распаковали вещи, изучили переполненный продуктами холодильник, приняли душ и решили вздремнуть, хотя легко могли обойтись без сна. Приятно было поддержать какие-нибудь старые привычки.
Раскинувшись на всё той же громадной двуспальной кровати, они сбросили чужеродные платья на пол и задремали. Отец пробормотал сыну:
- Жизнь, как ни странно, всё-таки хорошая штука!
- Ильзе, похоже, имеет другое мнение... - отозвался Васька и уснул.
Мнение Ильзе о качестве жизни сейчас действительно страшно отличалось ото всех мнений всех живых людей, поскольку столь дикой и безысходной шутки жизнь ещё никогда ни с кем не играла.
