— И они тебе тоже не нравятся?
— Тоже?
Нат кивнул и доверительно произнес:
— Не люблю людей.
Ийлэ подумала и согласилась: в этом имелся смысл. Люди… люди не стоили доверия. И вообще ничего не стоили. Они притворялись друзьями, они обещали помощь, а вместо этого…
— Ты мне тоже не нравишься.
— Знаю.
— И хорошо, что знаешь, — Нат провел ладонью по волосам.
Украденный жест.
Смешной.
— Что?
Ийлэ не смеялась. Она разучилась, тогда, давно уже… но он все равно почувствовал ее… что? Готовность улыбнуться?
Чушь какая.
— Я вообще здесь потому, что Райдо сказал за тобой присмотреть. Я и присматриваю.
— Нет.
— Что «нет»?
— Не только поэтому.
Она думала, что щенок разозлится, и на всякий случай нащупала нож. Нож Ийлэ украла на кухне, он был старым, с неудобной слишком скользкой рукоятью и кривым коротким клинком.
Убить щенка вряд ли получится.
Но Ийлэ не позволит больше себя мучить… никому не позволит…
— Дура, — отозвался Нат. — Не трону я тебя… я вообще с бабами не воюю… вот была бы ты мужиком, тогда бы…
Он замолчал.
А Ийлэ убрала руку с ножа, ей почему-то хотелось поверить Нату. Он ведь ненавидит. А ненависть не лжет, в отличие от любви…
— Знаешь, что… — он спрыгнул с сундука и прошелся, ступал осторожно, почти бесшумно, но при том выглядел расслабленным. Охотник? Ийлэ знакома с такими вот охотниками, которым, кажется, нет до тебя никакого дела, а стоит подпустить слишком близко… — Ты права, наверное… я и вправду здесь не только потому, что за тобой приглядываю.
Он повернулся спиной.
— Тут… спокойно, да? Ерунда вот такая… полная… спокойно… на чердаке… а они… из города, да?
— Да.
— Мамаша… доченьки… сватать будет?
— Не знаю. Наверное.
— Точно будет, — Нат почесал себя за ухом. — Небось, думает, что Райдо на ее доченьке женится, а потом помрет. Только он не помрет, да?
Ийлэ промолчала.
До весны.
Еще так долго до весны, когда пробудившиеся леса вновь сделают ее свободной.
— Не хочешь говорить — не говори, только… — Нат стиснул кулаки. — Если он умрет, то… мне и делать ничего не надо будет… они сами тебя прибьют.
— Знаю.
И снова молчание.
Нат ходит, уже не притворяясь охотником. Теперь он, напротив, кажется выискивает доски, которые скрипят.
Зимняя мелодия. И ветер ей подпевает.
— Расскажи о них.
— Что?
— Что-нибудь… есть хочешь? — Нат сунул руку в карман и вытащил полоски сушеного мяса. — Это не тебе… это я вообще… таскаю с собой… ну на всякий случай… а то мало ли… совсем без еды хреново очень. На вот… бери.
Положил на пол и отступил.
Ийлэ взяла.
Она не хотела есть, во всяком случае, не настолько, чтобы рискнуть. В последние дни Ийлэ наедалась досыта, а кое-что, спрятав в рукава безразмерного свитера, уносила к себе: сухари, как и деньги, лишними не будут.
Но Нат ждал.
И оскорбился бы… или нет?
— Мои родители… — говорить о них тяжело, и горло вновь сводит судорогой, будто удавкой, но Ийлэ справляется. Она ведь сильная и справится со всем. — И Арманди… дружили… они… часто здесь бывали… раньше…
Нат сунул полоску мяса в рот, он не жевал — сосал ее с видом весьма сосредоточенным, но смешным при этом не выглядел. Мясо Ийлэ понюхала, убеждаясь, что пахнет оно именно мясом и еще дымом
— Потом война.
…правда, первый год война была где-то за пределами города. Она жила исключительно на страницах газет, которые доставляли дважды в неделю, и тогда лавка найо Элгери открывалась на час раньше.
…отцу газеты доставлял посыльный.
…и от них пахло уже не типографской краской, но корицей, повидлом и еще свежим хлебом, который заворачивали в тонкую бумагу.
О войне писали на первых страницах, но страницы эти отец просматривал бегло, морщась от раздражения, поскольку даже эта далекая, война нарушала привычный уклад жизни.
Исподволь. День за днем, неделю за неделей, пока не изменила все.
…налоги.
…и неприятный разговор с шерифом, который появлялся часто, не то с просьбами, не то с требованиями… петиции и мамина подпись.
…ее болезнь, которая от нервов.
…папина бессонница. Отец ничего не говорит, но Ийлэ не слепая.
Слепые окна кабинета. И желтый свет. Плотно прикрытая дверь, но голоса все равно пробиваются.
— …ты должен вмешаться! — мамин тонкий звенящий, как стеклянная струна, которая вот-вот разлетится на осколки. — Ты должен написать ей…
Ийлэ ступает на цыпочках. Она знает, что подслушивать нехорошо, но все одно крадется, не в кабинет, но в гостиную.
Стена тонкая.
А у Ийлэ есть ваза, которую можно приставить к стене. С вазой слышно лучше. Этому фокусу ее научила Нира, которая в свою очередь подсмотрела за Миррой… но речь не о том.
Цветы из вазы ложатся на глянцевый стол.
Вода отправляется в вазон с королевской бегонией, которая на неожиданный полив отзывается мягкой волной благодарности: горничная вновь о ней забыла.
Ийлэ почти прижимает вазу к стене, но в последний миг спохватывается: горлышко влажное, и на матушкиных шелковых обоях останутся следы.
Следам матушка вряд ли будет рада.
Ийлэ вытирает вазу подолом ночной рубашки, полирует досуха. И все равно страшно.
Родители спорят.
Никогда прежде они не позволяли разговаривать друг с другом так. Мамин голос почти срывается, а папа отвечает громко, но глухо, и без вазы слов не разобрать. А ей очень и очень надо узнать, что происходит.
— …она должна понять… политика раскола…
Мама не стоит на одном месте, Ийлэ почти видит, как она, расхаживая по комнате, нервно теребит платок. И кружево мнется.
Рвется.
— Нельзя, — повторяет отец устало. Наверняка он говорит это слово, едкое, тяжелое, не в первый раз. Оттого слово набило оскомину. Ийлэ повторяет его шепотом и замирает, опасаясь, что ее услышат.
Родители слишком заняты.
— Ты ведь нужен ей! Она тебя послушает… ты же сам говорил, что она почти готова простить… не надо прощать, но просто напиши, что происходит! Пусть она…
— Ты… ты не знаешь ее, так как знаю я, — отец сидит.
Он наверняка наблюдает за тем, как мечется мать, и когда она устанет, то непременно обнимет ее, утешит, скажет, что все непременно образуется. Он так говорил в прошлом году, когда у мамы с ярмаркой не ладилось… и в позапрошлом, перед балом, когда ее платье оказалось не готово…
— И что теперь, молчать?
— Молчать, — отвечает отец. — Я понимаю…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
