для того, чтобы заставить мужчину забыть. Заставить его поверить – хотя бы на один вечер, – что он стал тем, кем он всегда надеялся стать. Воплотил все, о чем мечтал его отец. Что его жизнь была полна возможностей, а не разочарований.
Обрывая рвущийся наружу смешок, Кэнсин взял в руки маленькую фарфоровую пиалу. Хрупкая рука справа от него налила еще порцию теплого саке. Не подарив майко ни взгляда, Кэнсин опрокинул в себя вино, и его тепло разлилось в груди, убаюкивая.
Звуки смеха и веселья поблекли до глухого рева, пока Кэнсин продолжал напиваться. Он погрузился в шелковую подушку справа от себя, оперся на нее всем телом и снова закрыл глаза. Он наслаждался ощущением слепоты. Все остальные его чувства в ответ оживились. Он позволил звукам вокруг разрастись, пока они не наполнили его уши своей какофонией, а ароматы, витающие в ночном воздухе, не напомнили о беззаботных днях его прошлого. Побуждая его забыть.
Холодная рука вцепилась в его грудь, сжала сердце в тиски, на мгновение прекратив его успокаивающее биение.
Кэнсин никогда не смог бы забыть.
Амаи больше нет.
Единственная девушка, которую он когда-либо любил, с которой когда-либо делился чем-то сокровенным, сгорела в огне на его глазах, пока он стоял рядом и смотрел, целый и невредимый.
Вечная героиня. Вечный злодей.
Хаттори Кэнсин – Дракон Кая – подвел Мурамасу Амаю всеми мыслимыми способами. Когда ему дали шанс высказаться, он отрицал свои чувства к ней. А затем втайне потакал им, причиняя им обоим вред, хотя знал, что их мечты о совместной жизни ни к чему не приведут. Однажды их застукали вместе – одним ранним весенним утром. Он до сих пор ясно помнил тот день. Кэнсин собирался принести Амае первые признаки жизни, найденные им сразу за пределами земель своей семьи – горсть крошечных белых цветов. Взамен она приготовила для него фукиното[12] – первое растение, которое пробивалось сквозь снег и тянулось к солнцу.
Даже порознь, к ним обоим пришла одна и та же мысль. Одни и те же пожелания друг другу.
Он до сих пор помнил вкус этого странного маленького овоща на языке. Горечь, но при этом полная жизни и обещаний.
Обнаружив, что они вместе, мать Кэнсина тихо потребовала, чтобы сын перестал видеться с Амаей. Хотя девушка была дочерью знаменитого ремесленника, она не имела ни приданого, ни статуса, необходимых клану Хаттори, чтобы женить своего единственного сына и тем самым возвыситься. Но, по крайней мере, его мать выразила некоторое сожаление по поводу причиненной сыну боли, хотя и быстро подавила любое желание унять ее. Его отец был… гораздо менее добр в этом вопросе, хотя он и не приказал сыну прекратить видеться с дочерью своего прославленного мастера мечей, Мурамасы Сэнго.
Однако интересно, что именно отношение его отца в конце концов заставило Кэнсина положить конец его связи с Амаей. Даже сейчас, праздно проводя время в самой дорогой чайной Инако, до краев наполненный лучшим саке, Кэнсин чувствовал, как слова отца прожигают его разум, как свежая, сухая растопка:
«Поиграйся с ней, если хочешь. Но ничего не обещай. Есть много способов получить то, что тебе нужно от молодых женщин, и при этом не обременять себя тяжестью ожиданий. Если у тебя все получится, тебе будет разрешено видеться с ней и дальше, даже после того, как мы заключим для тебя выгодную помолвку. Я много сделал для Мурамасы Сэнго и его дочери. Мы предоставили им здесь дом, место, где он может со всем удобством оттачивать свое мастерство. Сэнго-сама закроет глаза, если мы того пожелаем. В этом я не сомневаюсь».
Ужас, который испытал Кэнсин от бессердечного презрения отца к будущему Амаи, стал единственной причиной, нужной ему, чтобы покончить со всем этим. Амая была ему слишком дорога, чтобы позволить какому-либо мужчине, даже собственному отцу, смотреть на нее с таким пренебрежением. И Кэнсин слишком любил ее, чтобы даже намекнуть на то, что она может быть его любовницей.
Амая заслуживала гораздо большего, чем это.
Кэнсин протянул руку за очередной порцией саке. Теплая жидкость больше не обжигала горло. Его конечности отяжелели, хотя с каждым глотком он чувствовал себя все более свободным от своего бремени. Как будто не осталось ничего важного. Как будто он никому не был обязан верностью или ожиданиями. Сама мысль об этом была такой освобождающей. Даже если бы это было только на одну ночь, эта капля надежды среди моря безотрадности была ему необходима.
Он попытался изобразить улыбку на своем лице. Хотел узнать, возможно ли это вообще. Улыбка показалась неожиданно чуждой его лицу. В конце концов, этот жест следовало предлагать без предварительного обдумывания. Но боль придавала смысл даже самым простым действиям. То, что прежде было легко, теперь стало труднее, чем когда-либо. Этим утром Кэнсину потребовалось гораздо больше сил, чем обычно, чтобы подняться с постели. В приступе ярости он швырнул масляную лампу в шелковые экраны раздвижных дверей своей комнаты. Масло растеклось по шелку, образуя на стене устрашающе красивый узор, похожий на ветви сломанного дерева, пытающегося пустить корни.
Красота из руин.
Он проклял Амаю за то, кем она была. За то, что лишила его надежды одним простым, самоотверженным поступком. Кэнсин глубоко вдохнул, позволив своим глазам вернуться к потолку чайного павильона. Даже деревянные стропила были покрыты рядами замысловатой резьбы. Присмотревшись, он понял, что каждая балка рассказывает свою собственную историю. Он проследил взглядом по одной из них, пока не увидел ряд резных журавлей, летящих от одного стропила к другому.
История, закончившаяся смертью. Золотые журавли изображали полет уходящих душ. Кэнсин вообразил, как журавль, несущий душу Амаи, прокладывает путь крыльями тем, кто следует за ним.
Даже когда он взглянул за пределы своей реальности – попытался забыть, – Кэнсин не смог избежать ледяной правды ее отсутствия.
Он остался один. Окончательно и бесповоротно.
Шум вокруг него внезапно стих, но Кэнсин не сводил глаз с потолка, позволяя ощущению шелка на коже успокоить его мысли. Из дальнего угла полилась тихая музыка сямисэна, тембр был пронзительным, а мелодия грустной. Ропот мужского одобрения начал обретать форму.
Кэнсин скользнул взглядом с потолка вниз. Его зрение на мгновение закружилось, прежде чем зафиксироваться на фигуре еще одной гэйко, стоящей возле входа, готовящейся к танцу. Ее лицо было наполовину скрыто лакированным веером, но ее глаза привлекли его внимание. Большие и ослепительно-яркие, они озорно блестели,
