Она даже не подняла глаз, пока я подходила, — благодаря стволу фигового дерева мне удалось сделать это незаметно. Я на мгновение остановилась возле него, чтобы понаблюдать за ней. В глубокой тени, где она сидела, тревожных складок на ее лице не было видно — напротив, оно казалось юным и гладким, и даже уродливые, жилистые руки, захваченные безостановочными движениями, казались почти красивыми.
Мне вдруг пришла на память та легенда — история о прядильщицах лунного света, которую я рассказала Марку, чтобы убаюкать его да и самой успокоиться. Я снова взглянула на Софью, критскую женщину в черном одеянии, занимающуюся прядением в полуденную жару. Подозрительная чужестранка, непостижимая жительница этой жестокой и жаркой страны, обычаев которой я не знала. Загадочная личность, которую надо было расспросить.
Сделав шаг вперед, я коснулась рукой калитки; Софья подняла глаза и увидела меня.
Первой ее реакцией была радость — в этом я уверена. Лицо ее расплылось в улыбке, темные глаза засветились. Но затем, хоть она даже не шевельнула головой, мне почудилось, будто она бросила молниеносный взгляд назад, на свой дом.
Я толкнула калитку.
— Можно мне зайти и поболтать с вами?
Я знала, что на столь прямо заданный вопрос — пусть не слишком тактичный — невозможно, по канонам местного гостеприимства, ответить отказом.
— Конечно.
Но мне показалось, что ей не по себе.
— Ваш муж уже ушел?
Она как-то тревожно взглянула на меня, хотя ловкие, привычные движения рук помогали ей сохранять видимость спокойствия, так же как порой сигарета помогает в более сложной ситуации. Взгляд ее скользнул к небольшому костерку, разведенному во дворе дома, где на медленном огне все еще кипел котелок.
— Нет, он не приходил. — И затем, делая попытку подняться: — Садитесь, пожалуйста.
— Спасибо… ой, только, ради бога, не бросайте свое занятие, я обожаю за этим наблюдать.
Я вошла в крохотный дворик и, повинуясь ее жесту, присела на скамейку возле двери, под фиговым деревом. Я принялась хвалить ее работу, восхищаясь ровной пряжей и перебирая пальцами кусок тканого полотна, который она мне показала. Вскоре она уже забыла о своей стеснительности и, отложив работу, поднялась, чтобы принести и продемонстрировать мне другие образчики своего рукоделия — ткачества и вышивки. Не дожидаясь приглашения, я встала и вслед за ней вошла внутрь.
Домик состоял из двух комнат, двери между ними не было — лишь продолговатый проем в стене. Гостиная, выходившая прямо во дворик, была безукоризненно чистой и очень убогой. Земляной пол, утрамбованный и твердый как камень, был наполовину прикрыт истертым желтовато-серым ковриком. В одном углу находился небольшой камин, бездействующий в это время года, а вдоль задней стены комнаты на высоте трех футов от пола тянулся широкий выступ, по-видимому служивший кроватью и прикрытый одним-единственным одеялом красно-зеленого рисунка. Стены, почерневшие за зиму от копоти, явно нуждались в свежей побелке. Кое-где поверху располагались ниши, занятые дешевыми и яркими картинками и выцветшими фотографиями. Одна из них, занимавшая почетное место, запечатлела ребенка, мальчика лет шести, а рядом стоял расплывчатый, сильно увеличенный снимок молодого человека в одежде, напоминавшей нестандартную боевую походную форму. Он был красив какой-то лощеной и наглой красотой. Мальчик был похож на него, однако держался очень застенчиво. Муж, предположила я, и потерянный ребенок? Я поискала глазами семейную икону, но таковой не увидела и тут же вспомнила, что мне рассказывал Тони.
— Мой малыш, — произнесла Софья за моей спиной. Она вышла из дальней комнаты с ворохом тканей в руках, не выказав ни возмущения, ни удивления моим самовольным вторжением в дом. Печально и отрешенно она смотрела на фотографию. — Он умер, госпожа, когда ему было семь лет. Только что был здоров, в школу ходил, играл. А на следующий день… умер, и все. И больше детей Бог мне не послал.
— Мне искренне жаль. А это ваш муж?
— Да, это мой муж… Посмотрите, вот эту подушку я сделала в прошлом году…
Она принялась раскладывать вещи возле двери под яркими лучами солнца. Я склонилась над ними, но вполоборота, чтобы иметь возможность заглянуть в дальнюю комнату.
Там царил полумрак — ставни были закрыты, и лучи солнца совсем не пробивались внутрь. Комнатка была маленькой и продолговатой, из обстановки — двуспальная кровать, деревянный стул и столик у окна, застеленный розовой скатертью с бахромой по краям. Казалось, каждый уголок комнаты открыт для обозрения…
Она снова принялась за работу.
— Ну а теперь, раз уж вы решили посидеть здесь, в холодке, я угощу вас мятным напитком собственного приготовления.
Я замялась, устыдившись. Мне отнюдь не хотелось злоупотреблять ее гостеприимством, однако, напросившись к ней в дом, я была вынуждена принять его. Так что оставалось лишь поблагодарить ее и присесть.
Софья потянулась к полке возле двери, где за выгоревшей занавеской с тем же красно-зеленым рисунком находился ничтожно скудный запас продуктов. Она достала оттуда маленькую бутылочку и стакан.
— Софья! — раздался вдруг снаружи мужской голос.
Я услышала звуки быстро приближающихся шагов по тропинке, от мостика. У калитки они замерли.
Софья, стоя возле двери, резко обернулась со стаканом в руке. Человек этот по-прежнему оставался вне поля моего зрения, да и он не мог меня видеть.
— Все в порядке, — коротко бросил он. — А что касается Джозефа… Да в чем дело? — удивился он, когда Софья знаком велела ему умолкнуть, показывая, что она не одна. — У тебя кто-то есть? — резко спросил он.
— Это английская леди из гостиницы, и…
— Английская леди? — Он быстро затараторил по-гречески, слова лились непрерывным и стремительным потоком. — Ты в своем уме — пригласить ее в дом и демонстрировать свою работу, когда в любой момент Джозеф…
— Ты можешь говорить с ней по-гречески, — прервала его Софья. — Она его прекрасно понимает.
Я услышала, как он судорожно втянул в себя воздух, словно запирая рот на замок и проглатывая обратно слова, готовые сорваться с языка. Все, замок защелкнулся.
Я шагнула вперед. Незнакомец распахнул калитку, и мы встретились в ярко освещенном дверном проеме.
Это был сильный с виду мужчина под пятьдесят, широкоплечий и смуглый, с лоснящейся кожей. Квадратное лицо, начавшее немного заплывать жиром, с высокими скулами и неизменными усиками, типично греческое лицо, возможно то самое, что я видела под красной повязкой на голове, но я в этом усомнилась. Во всяком случае, сейчас он был одет не в критский национальный костюм. Очевидно, до этого он был занят работой и посему облачен в потрепанные серые брюки, все в пыли, и рубашку цвета хаки; вокруг шеи обвязан алый шарф. На плечи наброшена коричневая полотняная куртка. Сей последний предмет одежды выглядел дорогим и нес на себе, чуть ли не зримо, ярлык спортивного отдела Найтсбриджа. Мой интерес к этому человеку обострился. Должно быть, он и есть мой хозяин, Стратос Алексиакис.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
